ХОЖДЕНИЯ ПО МУКАМ
Николай Головко
<< НА ПЕРВУЮ
Много трагедий пережил украинский народ за
свою многовековую историю, но такую, как голод 30-х годов, история Украины
не знает. Сталин наблюдал за селом и видел, что оно богатело и выходило
из-под его контроля. Богатый – значит независимый. А это не по-сталински. И
он решился на “большое дело”: поставить село на колени, даже, если при этом
придется переломить ему позвоночник. И он его переломил, назвав это
преступление большим переломом.
Широко пропагандировался выдвинутый Сталиным лозунг: “Сделать всех
колхозников зажиточными”.
Но здесь он допустил “небольшую ошибку”. Благодаря его “мудрой” политике
крестьяне стали не зажиточными, а зависимыми. У них был один единый выход –
крестьянская казарма – колхоз.
Альтернативы не было. Крестьянин оставался собственником своих мозолей.
Государственно-политическая система превратила крестьян в бессловесных рабов.
Решительная сталинская “сплошная коллективизация” переросла в борьбу против
крестьянства: специальные отряды активистов выметали из закоулков последние
зерна хлеба, срывали полы и рыли подпол; долбили стены и валяли камины;
рубили ступы и жернова. Эти отряды прошли черной смертью украинскими селами.
Оставшись без крошки хлеба, крестьяне ели котов, собак, крыс, кору деревьев
и листву. Люди сходили с ума от голода. Нередко случались случаи
каннибализма. На границах Украины были выставлены воинские отряды, которые
поворачивали назад тех, кто убегал от страшной трагедии в Россию, где такого
голода не было. Эта не провозглашенная война украинскому крестьянству
Сталиным должна была ликвидировать базу украинской нации и национального
возрождения. Да, это был искусственный голодомор, организованный Сталиным и
его окружением. Генсек дал приказ относиться к голодомору как к
несуществующему явлению. Нигде в тогдашних архивных документах советских и
партийных учреждений нет даже слова “голод”. Точных данных об умерших от
голода в Украине не существует, но в подавляющем большинстве зарубежных и
отечественных источников приводится цифра – 7-9 миллионов человек.
Хорошо запомнились мне те страшные времена. Родился я и жил в Сенче
Лохвицкого района. У моей матери было трое детей: я – шести лет, сестра –
трех и однолетний брат. Отец в то время уехал на Донбасс искать лучшей жизни,
и там и пережил голод. А мы остались в колхозном, полуразваленном доме, без
всяких средств к существованию. Надежда была только на мать, которая
трудилась в колхозе. Утром она шла на нивки, а поздно вечером, обессиленная,
возвращалась домой. Я с сестрой и братом на весь день оставались дома. Пищи
никакой не было. Мы с сестрой “паслись”. Весна была голодной, но зеленой.
Ели лопушки, щавель, калачики, пшенку, белую акацию и еще какие-то бурьяны.
Старались все это давать и маленькому братишке, но он этой “пищи” не брал.
Все время плакал, мучился... и... умер.
Недалеко от нашего дома действовала мыловарня, которая перерабатывала дохлых
свойских животных, и для кого-то варила мыло.
Моя мать часто посылала меня занимать очередь за лошадиными костями. Потом
она приходила, и ей выдавали установленную порцию костей, из которых варила
нам похлебку.
Вываренные кости мать разбивала, толкла их в ступе и “тайно” перемалывала на
соседских жерновах. К отмолотому она прибавляла веянной перевеянной половы,
сухой листвы, кусочек какого-то жмыха; натирала воском сковородку и пекла с
этой “смеси” маторженики, которые были всегда пригоревшими и рассыпались. Мы
горстями глотали эти крошки. После такой “пищи” разбухали животы с резкими
болями.
Смерть “ходила” всюду. Умирали в домах, на улицах, на работе. Мы жили
недалеко от кладбища, и я видел, как завозили туда умерших и сваливали их в
кучи. А потом милиция выгоняла мужиков, которые еще держались на ногах, для
рытья ям. Мы, дети, привыкли к умершим, (они были всюду), и не боялись их.
Везде властвовало равнодушие: люди были или пухлые, или до изнеможения
высушенные. Скорее умирали первые. Даже ощущалась какая-то “зависть” к
умершим.
Помню забитые досками окна домов умерших. Долго они стояли пустыми, и мимо
них страшно было ходить. Ночами на дымовых трубах этих домов выли совы. А
старые люди крестились, тяжело вздыхали и шептали молитвы...
Много было тяжелых времен в жизни украинского народа. Это и репрессии 1937
года; вторая мировая война и тяжелые годы фашистской оккупации; нищий
послевоенный период с третьим голодом. Но 1932-1933 годы на Украине были,
наверное, наистрашнейшими в истории человечества. А преступление это
совершили так называемые “борцы” за “счастливую” судьбу украинского народа.
Сохранился в моей памяти печальный эпизод.
Ходили слухи, что в Лубнах, в торгсине обменивают золотые вещи на хлеб.
Обнаглевшая сталинская власть забирала у людей жизни и все, что они имели.
Выходило, что для золотых изделий хлеб был, а для людей не было. Какое
воровство, какой цинизм, какой ужас!
Что-то нечеловеческое ощущалось в этом.
Узнав от людей об обмене золота на хлеб в Лубенском торгсине, моя мать
решила и себе попробовать “счастья”.
В один из майских дней 1933 года, вместе со своей сестрой Евдокией, они
собрались в дорогу, чтобы обменять на хлеб тот мизер золотых вещей, которые
были когда-то украшением их девичьей поры.
Рано утром мать вынула из шкатулки маленький узелок, развязала его,
некоторое время подержала в руках, тяжело вздохнула и снова завязала. В нем
были пара золотых сережек, обручальное колечко и крестик с цепочкой. Узелок
запрятала за пазуху. Бросила в корзину котомку и, прощаясь со мной и младшей
сестрой, сказала: “Дети, ждите меня. Будьте осторожны. Потерпите. Оставляю
вам кусок жмыха и в горшочке сваренная картофельная шелуха. Может удастся
выменять хлеба”.
Перекрестила нас. Перекрестилась сама и со своей сестрой пошли на Лубенский
путь.
Пройти надо было, только в один конец, 45 километров.
Мы с сестрой долго смотрели им вслед, пока их фигуры не спрятались за
околицей. Заплаканные, мы возвратились к дому и голодными легли спать.
Отсутствие матери нам казалось вечностью.
Иногда мы бегали к бабушке, у которой была своя большая семья, и нам
перепадало по несколько ложек какой-то “похлебки”. От нее немело во рту и
болело в животе.
В конце концов, через трое суток, возвратились мать и тетка Евдокия. Ужасно
изморенные, почерневшие, с глубоко запавшими глазами, они сели возле дома и
долго молчали. Потом тетка встала, молча взяла свою корзину и пошла домой, а
мы с нетерпением ждали, когда мать даст нам хлеба. Очень хотелось
наброситься на него и есть, есть, есть...
Дрожащими руками мать вынула из корзины четыре буханки и положила их на стол.
Мы с сестрой зачарованно смотрели на это чудо. В доме будто засияло солнце.
Перед нашими глазами лежал настоящий хлеб, запах которого перехватывал
дыхание. Отрезав нам по маленькому кусочку, мать промолвила: “Дети, я буду
вам давать по такому кусочку два раза в сутки: утром и вечером. Днем ищите
сами себе пищу. На дворе много зелени. Приду с работы, может что-то сварю,
или принесу какого-то варева с работы”.
Весь хлеб мать положила в сундук и закрыла его на замок. А ключ на веревочке
повесила себе на шею. Не помню, сколько дней у нас был “хлебный праздник”.
На полях уже вызревал новый урожай. Но те спасительные четыре буханки
помогли нам его дождаться. С тех пор хлеб для меня стал самым драгоценным
сокровищем в мире.
На мой вопрос, почему так мало дали хлеба в торгсине за золото, мать с
печалью рассказала о том, что с нею и теткой Евдокией случилось в дороге.
До Лубен они добрались с горем пополам. Случалось, что их кто-то подвозил, а
больше шли пешком. В Лубнах, отыскав торгсин, обменяли золотые вещи на хлеб,
и немного отдохнув, снова тронулись в путь. Обратная дорога была еще тяжелее.
Кроме страшной изнуренности, они имели и груз – хлеб! Самое драгоценное
сокровище, которое прибавлял силы. И чем ближе была Сенча, тем тревожнее
становилось на душе. Как там дети? Живы ли? Это тревожное чувство ускоряло
их походку.
И вот, когда до Сенчи оставалось несколько километров, из густого ржаного
поля вышло трое мужиков. Наверное, они были в засаде, ожидая подорожного.
Обступив сестер, они стали требовать, чтобы те отдалили им свой груз. Один
из них, с надвинутой фуражкой на глаза, угрожающе сказал: “Не будете
отдавать, то домой не дойдете”.
Что творилось в душах женщин, передать невозможно. Они онемели. Придя в себя,
мать и тетка Евдокия стали на колени. Тетка заголосила и, заламывая руки,
упала на землю. А мать, с протянутыми к ворам руками, промолвила:
“Смилуйтесь над нами и пожалейте наших детей. Может, мы еще успеем их спасти
от голодной смерти. Очень горько достался нам этот хлеб. Если вы его
заберете, то лучше убейте нас. Домой с пустыми руками мы не пойдем”.
Воры, наклонив головы, некоторое время молчали. Потом отошли в сторону,
что-то тихо поговорили между собою и, подойдя к женщинам сказали, что им
оставляют по четыре буханки, а остальное забирают.
Ни слезы, ни мольбы не действовали на воров. Сделав свое черное дело, они
быстро нырнули в густую, высокую рожь, за которой виднелся лес.
...Обессиленные, обиженные и обворованные, мать и тетка Евдокия еле
добрались домой. Вот почему они, присев возле дома, так долго молчали. А
спасением от голодной смерти в корзине каждой, лежали выстраданные четыре
буханки. Кандидат исторических наук,
доцент Полтавской государственной
аграрной академии Николай Головко << НА ПЕРВУЮ |