Михайловка, что за 18
километров от районного центра Большая Богачка, простерлось двумя линиями
около когда-то грунтовой дороги с запада на восток по левую сторону долины,
по которой путала свои следы струйка речушки Вовнянки. Эта речушка
зародилась на Миргородщине, вливалась в пруд села Марьянского и потом,
лениво пробивая себе русло долиной Михайловки, вливалась за селом Устивицей
в речку Псел. В первые послевоенные годы Михайловка была небольшой, всего
дворов на шестьдесят. По правую сторону долины, почти напротив Михайловки,
прислонилось еще меньшее село Оленевка. Жители обоих этих сел, а это
преимущественно женщины и подростки, были закреплены за колхозом имени
Сталина. Некоторая часть тружеников Михайловки, усадьбы которых размещались
преимущественно в восточной части села, работали в совхозе, который носил
тогда имя Буденного.
Именно в этих краях мне и пришлось ощутить, что такое недоедание и голод.
Лето 1946 года выдалось невероятно засушливым. Выгорала трава, вяла листва
на деревьях. Изможденная за годы войны земля, которая несколько лет не знала
надлежащего возделывания, не могла дать ни посевам хлебов, ни плантациям под
картофель или свеклу животворных соков. О какой-то культуре земледелия не
могло быть и речи, ведь катастрофически не хватало тягловой силы,
инструмента. Не только на приусадебных участках, но и на колхозных полях
крестьяне вынуждены были использовать домашних коров, если кто их имел.
Нередко люди и сами впрягались в бороны. Такой запомнилась мне Михайловка
послевоенных сорок шестого и сорок седьмого годов.
До войны наш отец, Василий Григорьевич, работал в совхозе. Рабочие совхоза
были вольнее, чем колхозники, им лучше платили за работу, и вдобавок
деньгами, а не мизерной натуроплатой за трудодень, как в колхозе. Совхоз
специализировался на выращивании племенных свиней миргородской породы и был,
наверное, образцовым хозяйством, так как, припоминается, на его базе
проводились всесоюзные семинары специалистов свиноводства. С войны отец не
вернулся, и нашей матери Марине Ильковне, которая работала в колхозе, очень
тяжело пришлось поднимать и ставить на ноги троих детей. В 1946 году мне
исполнилось десять лет, меньшей сестре - пять, а старшей Вере - девятнадцать.
Она тогда заканчивала учиться в Хомутецком ветзоотехникуме и проходила
учебную практику в совхозе.
Продовольственное затруднение начиналось уже летом 1946 года, а зима и весна
1947 года стали временами ужасных испытаний. Жатва сорок шестого года
длились под жгучим солнцем, убогий хлеб скашивали преимущественно вручную,
косами. Дневная норма матери была 0,5 гектара. От трудной и изнурительной
работы пухли бока. Собранный урожай почти полностью был вывезен в
государственные закрома, а колхозные амбары стали пустыми. Из жалкого урожая
полученного на приусадебных участках нужно было отдать часть в счет
продналога. Тем, кто выработал установленный минимум трудодней, с колхоза
под конец жатвы дали по 100 граммов на трудодень. Для моей матери, которая
часто болела, это составляло около 40 кг. Этим хлебом нужно было прокормить
семью до нового урожая. Так вот, к концу сорок шестого года
продовольственные запасы у людей начали исчерпываться. Участились
заболевания, в особенности детские. Меня и младшую сестру жестоко поразила
золотуха, от которой пошли осложнения на зрение - сестра почти перестала
видеть, а я не мог смотреть на свет. Чтобы спасти нас, мать ходила за 12 км
на базар в Миргород, меняла там на домотканный холст или прошлогоднюю пряжу
несколько стаканов зерна, потом молола его на ручных жерновах, делала
какие-то примеси и пекла по оладушке в день. Лечила рыбьим жиром, раздобытым
в Миргороде. Он же служил и приправой к кушанью, хотя был очень невкусным.
Еще больнее ударил по нам 1947 год, в особенности зима и весна. У меня
начали пухнуть ноги. Немного спасло то, что из совхозной столовой начали
давать рабочим похлебку из жмыха и несколько соленых огурцов. За пайкой
сестры Веры иногда бегал и я. Правда, это мне не всегда поручалось, так как
я не мог держаться, чтобы по дороге не выпить ее и тем самым ничего не
оставить меньшей сестре.
Пошли слухи, что в соседних селах люди начали употреблять вместо обычных
кушаний как-то выловленных моллюсков и даже лягушек. В моем селе до этого не
дошли, многих от голодной смерти спасло другое. Сейчас уже никто не скажет,
кто первым вспомнил, что еще в годы войны в поле в больших траншеях
закапывали картофель. По селу быстро покатилась весть о том, что в этих
траншеях теперь крахмал. Люди с лопатами бросились искать те траншеи. Первым
посчастливилось. Они раздобыли темно-серую крахмальную массу и запаслись ею
побольше. Ходили и мы, причем делали это ночью, ведь совхозное руководство
сурово запрещало портить озимые посевы. В особенности упорно преследовал
всех, "кто посягал на народное добро", уполномоченный из райкома партии
Егоров. Правда, тогдашний директор совхоза Дмитрий Терещенко настоял на том,
чтобы предоставить людям возможность выбрать крахмальную массу. С того
времени каждый день под надзором объездчиков траншеи разрывались
организованно, с наименьшим вредом для посевов. Раньше, во время ночных
голодных рейдов, мою сестру привалило в траншее. Хорошо, что люди были
рядом, помогли ей выбраться.
Из черно-серого крахмального порошка после промывки водой и с частичными
примесями какого-нибудь другого злака выпекали подобие оладушек. Они и стали
основным продуктом, который спас многих от голодной смерти.
Во второй половине мая и в июне в колхозе начались работы по заготовке сена.
Валка подвод в конной упряжке, с косарями, косами, граблями и некоторым
запасом продуктов отправилась с Михайловки, чтобы на лугах под Матяшевкой.
которая находилась в долине Псла, начать сенокос. Взяли и меня, чтобы я
подавал воду косарям. Это означало, что и меня поставили на некоторое
продовольственное обеспечение, как и косарей, Об этом побеспокоился кто-то
из родных. Пребывание на работе по сенозаготовке на протяжении почти месяца
стало для меня окончательным спасением и памятной страницей детства.
Во-первых, там уже не ощущал жгучей боли голода, так как ежедневно был
приварок с затиркой или похлебка с рыбой, выловленной в сагах. Кроме того,
кое-кто из косарей подкармливал некоторыми продуктами, взятыми из дома. А,
во-вторых, незабываемое впечатление произвела на меня буйная природа,
роскошные луга с травами выше моей головы, пьянящий воздух, настоянный на
травах, теплые ночи и сон в шалашах, сделанных из ветвей и сена. Сквозь сон
лишь слышался стук колес на железной дороге и докучливое гудение комаров.
Душевное состояние овладел покой от того, что в конце концов перестал думать
хоть о крошечке хлеба. А потом, во второй половине июля, был первый
настоящий хлеб из нового урожая, которого люди ждали, кажется, вечность.
Голод 1947 года в моем селе не был таким трагически трудным своими
последствиями, как в 1933 году. Умерло лишь несколько человек,
преимущественно преклонного возраста. Среди них Ващенко Павел Иванович,
Сичиокно Мария Марковна и ряд других. Кстати, муж последней Ефим и их сын
Кирилл умерли от голода еще в 1933 году.
Можно с уверенностью сказать, что жизнь многих моих односельчан спасла
черно-серая крахмальная масса, добытая ними из-под земли и превращенная в
основной продукт питания. Теперь все хорошо знают, что тогдашний сталинский
режим во имя мировой социалистической революции вывозил за границу сотни
тысяч тонн хлеба и других продуктов, оставив свой народ, в особенности
сельский люд, на смерть.
<< НА ПЕРВУЮ |
