Уверен, для того, чтобы чего-нибудь достигнуть в этой жизни, в служебной или другой сфере деятельности, не обязательно быть подлецом, подонком или негодяем, но все же желательно быть хотя бы немного дипломатом, толерантной личностью. Скажу сразу: ни того, ни другого у меня не было и, конечно же, нет. Я не выпил ни с одним редактором, ни с одним рецензентом, никому не предложил гонорар или его часть. И для этого были свои причины. Но о них позже.
Я хочу рассказать о честном и бескомпромиссном пути в святая святых, — литературу. Может, из-за этой честности мой путь в литературу и растянулся едва ли не на полстолетия, а точнее на пятьдесят пять лет. Ведь первое свое стихотворение я написал весной 1954 года, когда мне едва исполнилось девять лет.
Считаю, что мой рассказ будет поучителен и интересен для многих. Это рассказ о том...
Ладно, не буду предвосхищать события и давать оценки прошлому и настоящему, собственным и чужим поступкам. Пусть, прочтя эту повесть-очерк, читатель выводы сделает сам.
Мне, наверное, мало кто поверит, если я скажу, что сознательно я практически никогда не врал, ни в жизни, ни в литературе. Мне просто не было в этом необходимости. А потому выйти на литературную орбиту в советское время было, ох, как не просто.
И вот времена решительно поменялись. Появилась большая надежда, что спрос на правду вырастет. Но не тут-то было.
Много понадобилось времени, чтобы понять непреложную и бесспорную истину: правда в голом, субъективном своем виде не нужна никому.
Советскому времени требовалась своя правда, которую окрестили социалистическим реализмом, новому времени — своя, пока еще без названия. У той эпохи были свои враги и свои герои (не буду ради краткости перечислять их), у этой — свои. Что изменилось? Они просто поменялись местами.
Советские герои стали в один миг врагами и злодеями, а советские враги и злодеи вмиг обрели героический, иконный лик. Только и всего.
Если раньше славили Ленина, Сталина, Павлика Морозова, то теперь модно и выгодно славить Троцкого, Мазепу, Махно. Одно бесспорно: каждому времени требуются герои, и если их нет в наличии, они искусственно создаются, а точнее придумываются, а затем насаждаются. А честный и сознательный человек, смеющий выразить свое несогласие, рискует, в лучшем случае, попасть в немилость.
Но истина, как всегда, находится посредине.
Настоящими героями никогда не были ни те, ни другие. Героями и святыми их сделали мы сами или же власть имущие с нашей помощью.
Как все-таки пророчески заметил поэт: «Если б не было ада и рая, их бы выдумал сам человек».
А что поделаешь, такой мы народ. Не можем мы без иконы, без святого, без героя и подвигов, пусть фальшивых, дутых, но если уж мы поверили в них, то глотку перегрызем, по стенке размажем… А спроси, ради чего и зачем, внятно никто не ответит.
Какие же мы убогие и несчастные? А, может, наоборот, счастливые. Кто знает...
Лично я глубоко несчастен среди этого засилья лицемерия лжи и неправды, которые для человеческой души страшнее чумы... А потому я, наверное, взялся за непосильную задачу: рассказать о трудном, но правдивом пути в литературу, не находящуюся в услужении ни у кого.
Начну с истоков.

Наука мне давалась легко. Может быть, потому мне с самого начала нра­вилось учиться. И, может, даже не сколько учиться, сколько быть первым в классе. Я вскоре привык к этому своему успеху и ни с кем не хотел де­литься своим первенством. Только на уроках пения и труда это мое первенство подтаивало и куда-то исчезало.
Однажды отец услышал, как я учу стихотворение: «Я юный ленинец» без чувства, без выражения, без интонации, не понимая, да и не пытаясь понять, вникнуть в суть написанного, лишь бы отбарабанить, а там хоть и трава не расти.
Я читал это стихотворение, наверное, уже в третий раз, монотонно долдоня и ровным счетом ничего не понимая. Отбарабанив, как пономарь молитву, я умолк. Отец взял у меня учебник и сам прочел это стихотворение, только не так, как я, а с чувством, с толком, с расстановкой. И вдруг вместо свалки слов, которая была перед этим, стихотворение неожиданно ожило, стало понятным мне, а ранее пустые и безликие слова вдруг наполнились непривычным смыслом и значимостью. От них повеяло таким ароматом, такой чистотой и свежестью, что я удивился.
— Ну, а теперь твой черед, — протягивая мне учебник сказал отец. — Главное, не торопись.
Пару раз я прочитал стихотворение не совсем удачно.
Отец иногда подправлял меня, указывал на ошибки, затем еще раз про­читал стихотворение сам, расставляя необходимые акценты, делая нужные паузы, ударения. А за третьим разом я, наконец, сам прочел стихотворение с выражением, нужными ударениями и интонацией. И впервые с удовольствием заметил, что я четко и ясно понимаю его смысл и содержание, от чего повторное четвертое, а затем и пятое прочтение стало еще вы­разительнее.
Если раньше я, не задумываясь над содержанием отдельных слов, валил все в одну кучу, авось разберутся, то теперь, благодаря паузам, ударениям и акцентам, каждое слово в моем мозгу прояснилось, выровнялось, отшлифовалось, обрело свой смысл и значение. Теперь я сам удивлялся: как это можно было тарабарить, ровным счетом ничего не понимая, да и не вникая в суть и в смысл прочитанного.
С этого дня я стал штатным и неизменным чтецом на всех школьных праздниках и мероприятиях.
Кроме пения и труда был еще один предмет, которого я боялся пуще огня. Это — чистописание.
Считаю, что мог бы писать значительно лучше, если бы родители с самого начала не переучивали меня, левшу от рождения, писать правой рукой. Но такое было время, каждый должен был быть, как все, и все — как один.
Однажды учитель, Дмитрий Федосиевич, посмотрел мою мазню, взял ручку и в тетради в три косых линейки написал обычные и за­главные буквы красными чернилами. Я долго всматривался, как Дмитрий Федосиевич выводит волосные, как осуществляет равномерный нажим, как завершает написание прежде всего тех букв, которые больше всего не получались у меня. И, видимо, под конец, оставшись довольным собой, сказал:
— Вот так и тебе надо писать. Понял?
Под скрип перьев я сам стал старательно выводить сначала отдельные элементы, затем всю букву, но у меня опять все получа­лось отвратительно плохо.
Вечером отец, проверяя тетради, увидев эту страницу, поин­тересовался, что бы это значило. Ведь написание отдельных букв мы давно прошли. Я понял, что как раз подвернулся случай смягчить жесткость отца, а потому, ничего не утаивая, рассказал ему все. Отцу понравилась моя искренность, а потому он, с присущей ему иронией и сарказмом, заметил:
— А ты бы ему сказал: «Если бы я умел писать, так как вы, я бы к вам не ходил!»
На следующий день на вопрос Дмитрия Федосиевича, научился ли я писать так, как он учил меня, я ответил слово в слово как и советовал отец.
— Если бы я умел писать, так как вы, я бы к вам не ходил!
От раздражения гу­бы Дмитрия Федосиевича задрожали, а на вертикальной ложбинке верхней губы, прямо под носом, выступила испарина.
Одноклассники до конца урока посматри­вали на меня кто удивленно, кто с улыбкой и любопытством. А когда после звонка все собрались за сараем, у стожка сена, многие предлагали мне закурить, и я охотно согласился.
Очень велико было желание походить на отца. Я даже пальто расстегивал точно так, как и отец, и, засунув руки в карманы и выпятив грудь, ходил по двору, во все стороны цыркая слюной. Мать смотрела на это аб­солютное перевоплощение, и сердце ее замирало в недобром предчувствии: хотя бы что-нибудь, не говоря уже о цвете кожи, овале ли­ца, выражении глаз, было в ребенке от нее.
С этого дня отношение ко мне заметно изменилось: многие из драчунов-переростков теперь опасались задираться со мной.
На следующем уроке произошло событие, взбудоражившее весь класс.У одной из одноклассниц, Нины Чернеты, под па­ртой образовалась лужа. Она сидела, сжавшись в комок, убитая и пристыженная, затравленным зверьком посматривала на одноклас­сников
Дмитрий Федосиевич, не зная, что ему делать, как поступить в этой ситуации — проводить урок дальше или же прекратить его, растерялся. Обстановка, настроение были не рабочими, но сама судьба, провидение пришли Дмитрию Федосиевичу на помощь: раздался звонок. По команде учителя, все как один, в том числе и Нина, покинули класс, а когда снова возвратились по очередному звонку, лужи в классе уже не было .
Чтобы как-то разрядить тягостную обстановку, на последнем, четвертом уроке Дмитрий Федосиевич достал газету «Пионерская правда» и прочитал сти­хотворение какого-то московского школьника-семиклассника. Стихотворение было длинным, четверостиший на пять, складным, ровным, замысловатым, хорошо написанным. Да и учитель, как показалось мне, прочитал это стихотворение со скрытым укором: мол, и наказал меня Бог, послав на многие годы в это захолустье, беспросветную дыру, где нечего надеяться хоть на мало-мальски развитый ум, светлый проблеск мысли, и это задевало самолюбие:
«Неужели не смогу?»— думал я, возвращаясь из школы.
Я должен сочинить свое стихотворение. Пусть хоть камни с неба валятся, хоть волк траву ешь, а я не дам какому-то москвичу в кашу наплевать: принял я вызов учителя. Мне было обидно, но как я не тужился, нужные слова в дороге не приходили, не выстраивались в ровный, нужный и красивый ряд, и я вскоре оста­вил эту затею.
И только поздно вечером, возвратившись с игрищ, изрядно набегавшись и устав, я заскочил в боковушку, умаянный прилег на кровать. И, оставшись один на один с мыслями, в полной темноте и покое, даже луна сюда пока еще не заглядывала, в каком-то сладостном блажен­стве и раскованности, полный снизошедшей на меня неизвестно откуда благости и неги, задумался.
Сквозь боковое окно то тускло, то ярко, оставляя зеленоватые отблески на мутном стекле, мерцали по-зимнему крупные звезды. А откуда-то, сквозь голызну ветвей обнаженных деревьев, выплывая светила еще, казалось, такая без­жизненная и огромная луна. Она поднималась все выше и выше, и по мере ее подъема с лунного диска, будто румянец с лица, постепенно сходила малиновая окраска, и он стал покрываться легкой лимонной прозеленью. И тогда на лоснящемся диске проступило, словно на лбу у грешника, как один из братьев, наколов другого на вилы, взметнул его вверх.
И, может быть, в тот самый миг, когда под покровом таинственного полумрака, под воздействием противостоящих друг другу Божьих и сатанинских сил про­исходит смена ипостасей в духовном и физическом мире человека, в облике земли и луны, когда даже свет далеких, мерцающих звезд претерпевает изменение, а вся Вселенная то, сжимаясь, будто ребенок от страха, пытается выродиться в точку, то, стремительно расширяясь до безбрежных, недоступ­ных человеческому разумению пределов, устремляется ввысь, туда, где только мысль и Бог имеют свою власть и господство, вдруг пришли мне на ум первые строчки стихотворения:
То не горы, не долины,
Не воды, поля,
То безбрежной Украины
Родная земля.

Как огромны ее реки,
Широки поля.
С каждым днем милее оку
Родина моя.
Обновленная луна уверенно плыла среди светлых облаков. То огибая ее, то наплывая, они исчезали в темно-синей бездне небес, а я вылавливал откуда-то из космоса текущие, словно ручей слова, совершенно не давая себе отчета в том, что это кем-то или чем-то навеянное стихо­творение послужит потом толчком, станет в будущем делом всей моей жизни.
Пройдет немало времени, прежде чем я пойму, что все в моей жизни — действия, поступки, события, встречи,— не было случайностью, оно ниспослано свыше Божественной, судьбоносной закономерностью. Ведь первый мой учитель мог прочитать это стихотворение и в другой раз, когда меня не было в школе, а мог и вовсе не читать, или же прочитать с иной интонацией, пиететом, с другим подтекстом.
Но тогда, когда он читал, в каждом его слове чудился мне укор: вот, мол, ребенок, не чета вам, написал стихотворение, а что можете вы, чернь, крестьянские дети? Да ровным счетом ни­чего! Разве что хулиганить, громко сморкаться в руку, да обсц… классы. Во всем этом чудился мне, да и был на самом деле какой-то зло­вещий, назидательный укор, попрек всем нам, но почувствовали его немногие.
А тем временем луна равнодушно брела ме­жду белых облаков, приближаясь к распадку Млечного пути, и ее неяркий молочный свет, заполняя боковушку, успокаивал растревоженную душу. Имен­но этот, тщательно скрытый, обнаруживаемый разве что в интонации упрек, задел меня за живое, заставил задуматься, напрячь силенки и доказать, что я ничуть не хуже того московского школьника. Только мне девять лет, а ему все четырнадцать. Интересно, кем он стал этот московский школьник, подвигнувший меня к творчеству; состоялся ли он как писатель, поэт или нет?
Закончив сочинять стихотворение, я поднялся, пошел в светлицу. Я не сразу перенес стихотворение на бумагу, так как и без этого помнил его наизусть.
Серьезно возвратился я к стихотворству только через два года. Напечатал одно свое стихотворение в районной газете, потом другое:
Она пришла багряна и стокрыла,
Ступила смело на крутой порог.
О, сколько нам ты нового открыла,
Устлала листом сколько ты дорог?
Благословил меня в печать руководитель литстудии, очень внимательный, добрый и симпатичный человек, в настоящее время писатель Нечитайло Иван Яковлевич, а тогда студент заочного отделения университета и сотрудник районной газеты.
С одиннадцати и до семнадцати лет он опубликовал десятка три-четыре моих стихотворений, хотя я и не был активным членом литстудии. Добираться в райцентр за добрый десяток километров мне, мальцу, было не очень удобно, а потому на подобного рода мероприятиях я бывал очень редко, раза два или три.
Что еще запомнилось хорошего из того времени? Редакция в то время постоянно платила гонорар, а к Октябрьским праздникам, Новому году, к Первому мая и ко Дню печати высылала книги, подписанные главным редактором: «Лучшему селькору». Многие из них я храню до сих пор.
Однажды на очередное заседание литстудии я принес не стихи, а неоконченный рассказ о партизанах, которые в лесу на привале, после успешно проведенной операции, едят картошку в мундирах и готовятся к следующей диверсии.
— Ты что, хочешь изменить ее Величеству поэзии? — всерьез пожурил меня Иван Яковлевич и рассказал о недавно вышедшей поэме Твардовского «За далью даль», обыгрывая ее не совсем удачное, на первый взгляд, оторванное от житейских реалий название.
Мне стало немного неудобно за свою совсем безосновательную измену, а потому я покраснел, застеснялся и решил больше не показывать Ивану Яковлевичу свои экзерсисы в прозе, а потом и вовсе забросил их.
Теперь думаю, что это тяготение к прозе было вовсе не случайным. Значительно позже я вернулся к прозе, чтобы посвятить ей всю свою жизнь, самого себя. Произошло это много лет спустя.
Но прежде чем я пришел к прозе, я на многие годы, если не навсегда, распрощался с поэзией.
Часто вспоминаю ту поворотную в моем творчестве весну, апреля 1962 года.
Готовясь к выпускным экзаменам, с книгой Пушкина (надо было выучить стихотворение к экзамену), я вышел на улицу. Было прохладно и солнечно. Деревья стояли голые, нигде ни листочка, дул западный ветер.
Еще на пороге я случайно открыл «Воспоминание в Царском селе», написанную поэтом в 15 лет, стал читать.И был наповал сражен недетским владением словом, знаниями истории литературы, мифологии. Мне и в семнадцать не написать ничего подобного. Перечитав еще раз, взвесив все «за» и «против», я решил больше не браться за перо, Пушкина мне не превзойти. Благо, я хорошо знаю математику, физику, могу легко поступить в любой технический вуз, что я, вскоре, закончив школу с золотой медалью, и сделал.
Став студентом Полтавского инженерно-строительного института ( ныне Национальный технический университет имени Кондратюка), я сдержал данное себе слово, перестал писать стихи. Одноклассники и просто учащиеся и учителя, узнав, что я поступил в Полтавский инженерно-строительный институт, только разводили руками:
— А мы думали, ты в Киевском университете на факультете журналистики. Ты же поэт!
Мне было неловко и стыдно, словно я не оправдал чьих-то самых высоких и сокровенных надежд, как когда-то надежд Ивана Яковлевича.
Чтобы как-то уйти от нелепостей и несправедливостей этой жизни, я с детства много читал и почти всегда ловил себя на мысли, что я бы написал о нашем времени, особенно о жизни крестьян, совершенно другую, узнаваемую книгу. Но ни «Кавалер ордена «Слава» С. Бабаевского, ни другие романы не давали мне такого ощущения. По прочтении такого романа некоторое время хотелось поехать на Кубань, в станицу, пожить там.
Жизнь, которую изображал писатель, не можно было увидеть воочию, она была, как сказка, от начала и до конца придуманной. Хотя иногда и думалось, а может, где-то и есть такая… А в свободное от игр и чтения время, особенно по вечерам, я просил родную бабушку поведать что-нибудь интересное из прошлой жизни. И она, живописуя, рассказывала… По сути об одном и том же, о своей жизни, практически никогда не повторяясь, а потому всегда интересно. Порой те же самые факты, вызывали у нее новые ассоциации, будили неожиданные воспоминания, и рассказ принимал совершенно иной, неожиданный поворот.
Позже эти ее рассказы и воспоминания легли в основу моих романов «Стожары» и «Сатанинская круговерть». Где-то там, в перерывах между бабушкиными рассказами, я и решил: если я буду вообще писать,— то напишу иную книгу. Иначе, вообще не стоит браться за перо.
На дворе еще была хрущевская оттепель, но уже близилось время начала завинчивания гаек. Хрущев то разделял райкомы на сельские и промышленные, то укрупнял районы, то осваивал целину, сооружал, разрушенную потом по инициативе Горбачева, стену между восточным и западным Берлином, наконец издал указ о призыве в армию студентов вузов, появившихся на свет во время войны и после, объясняя такой шаг малой рождаемостью в те годы. Все это делалось нарочно, по чьей- то подсказке, чтобы вызвать в народе недовольство правлением Хрущева, чтобы потом уж наверняка, а не так, как в первый раз, отстранить его от власти.
Наконец Хрущев был обвинен в волюнтаризме, бесконечных и ненужных реорганизационных реформах и снят. На смену его беспокойному правлению пришла серая, но стабильная брежневская эпоха.
Я так же, как и множество других, невольно оказавшись жертвой кремлевских свар и заговоров, с третьего курса был забран в армию. Служил на южной границе. В свободное время много читал, увлекался математикой, французским языком, читая в оригинале «Труженики моря» В. Гюго и «Граф Монте-Кристо» А. Дюма, готовил офицеров в академию имени Фрунзе и свысока, и даже с некоторой долей иронии посматривал на одного своего сослуживца, писавшего бездарные заметки в окружную газету «Фрунзевец», чувствуя, что я бы написал намного лучше. Но надо мной довлело собственное табу, а потому я увлекался чтением, математикой и, будучи заместителем начальника заставы по политчасти, даже службой. Я почти сразу понял, если и дальше ненавидеть постылую службу, то три года покажутся вечностью, а потому я заставил себя полюбить ее: наряды, дозоры и прочее.
Я почти уверен, что никто на всей южной границе не заказывал и не читал подобных книг, а потому сотрудники магазина «Книга-почтой», которые, видно, сочувствуя, что я, образованный человек, вдруг оказался в такой глухомани, с любовью и без задержки высылали их мне.
А дома моя незабвенная учительница, парторг школы, Надежда Даниловна, намереваясь открыть в школе поэтический уголок, попросила у моего родного брата тетрадь с моими стихами и принялась брать на абордаж администрацию. Но открыть уголок ей так и не удалось. Отец директора когда-то побился на улице с моим дедом, за что тот в коллективизацию, оговорив моего деда спровадил его на принудработы в Диканьку. Но голодный, обессиленный дед работать уже не мог. Там он и умер под поветью, там и похоронен в безвестной могиле. Прошли годы, десятпилетия, а месть продолжается. Брату не дали серебряной медали, обошли со стипендией сельхозтехники, хотя он был первым учеником, лучше всех водил трактор.
Много раз уже после службы я собирался написать о непростой службе на границе, но врать я не хотел и не мог, а написать и опубликовать правду в то время было нельзя. Я постоянно откладывал эту повесть на более поздние времена, но потом мной завладели иные темы и мой «Афганский дневник» так до сих пор и остался недописанным.
После службы я вернулся домой, в родной институт с небольшим очерком о границе, опубликовал его в институтской газете, после чего написал и опубликовал еще несколько статей на различные темы.
За работой, на кухне я часто говорил жене:
— Эта власть долго не продержится. Она вся держится на лжи и к тому же круто замешана на крови. Еще лет десять-двадцать — и она рухнет. Но рухнула она раньше, лет через пять.
Что ожидает нынешнюю власть, неизвестно. Крови и здесь немало, а лжи, пожалуй, побольше. И эта ложь откровенней и циничней.
Приехав в 1971 году по распределению в Шебелинку, я однажды показал свои очерки сотруднику районной газеты А. Диканю, и он порекомендовал мне написать материал в газету. Я сел, написал статью о строителях и, чувствуя, что перо не останавливается, а продолжает бежать по бумаге, в течение нескольких месяцев написал роман «Месяц ветров», затем повесть «Синий колодец», «Припозднившийся аист», десятки рассказов, позже горячо одобренные писателем В. Мирневым.
Судьба у этого любовно-производственного романа оказалась очень неудачливой и печальной.
На семинаре прозы в Харьковской писательской организации, весной 1977 года, куда я ее представил прямиком из рабочего стола, аспирант Н. Гноева высоко оценила мою работу. Выступление ее было более чем восторженное. Едва ли не каждый абзац в ее отзыве начинался со слов: писатель показал, писатель отразил, писатель нарисовал, писатель сумел, и т. д. и т. п., пестрел превосходными эпитетами и метафорами в мой адрес, но писательской организации, видать, пришлось не по вкусу такое быстрое мое продвижение в писатели, а потому руководитель семинара почти тут же, подводя итоги, дезавуировал выступление рецензента, назвав его поспешным и ошибочным. Здесь, видно, было принято ходить в начинающих годы и годы. А главное, после массового приема в 50-60 годы в Союз писателей СССР недавних фронтовиков, а затем так называемых шестидесятников, неожиданно обнаружилось «перепроизводство» писателей, а потому следующему поколению, рожденному в 50-е и в начале 60-х, искусственно был поставлен заслон.
С этого момента и начались мои хождения по мукам.
К тому же после выхода «Территории» О. Куваева началась борьба против производственной темы в литературе. Может, я бы и забросил писательство, но мой роман на Украине отвергали, в Москве — отсылали на доработку и одновременно хвалили:
«Повести «Месяц ветров» и «Припозднившийся аист» написаны профессиональной рукой». Комитет по делам издательств — Л. Ханбеков. г. Москва.
«Месяц ветров» читаешь с ощущением, что писал ее человек, уверенно владеющий пером, обладающим жизненным и литературным опытом, словом, далеко не новичок в литературе и художественном творчестве». В. Боборыкин. г. Москва.
«Автор, несомненно, одаренный прозаик». А. Ковалевский. г. Харьков.
В «Месяце ветров» чувствуются серьезные профессиональные знания, своя самостоятельная общественная позиция. Автор поставил перед собой, безусловно, сложные литературные проблемы». В. Сергеев. Журнал «Наш современник».
«Серьезная проза, нечто значительное по замыслу. Автор интересен и наблюдателен. Диалектичность мышления — один из положительных моментов повести «Месяц ветров», ее важная отличительная черта». В. Брюгген. г. Харьков.
«Автор, несомненно, обладает литературным даром. Это проявляется и в авторских размышлениях о жизни, и в раскрытии производственных процессов и, особенно, в описании пейзажей. Здесь видится зрелая проза, чувствуется присущий автору индивидуальный стиль письма». С. Костяной,. прозаик. г. Кировоград.
Отвергали в основном из-за темы. В процессе доработки, которая заключалась преимущественно в перестановке слов, он был перепечатан моей женой пятьдесят один раз. Адская неблагодарная работа, а если учесть ее объем, почти 350 страниц… это жуткий труд…
Как-то я прочитал книгу И. Репина «Далекое и близкое», где рассказывалось о французском музыканте Гретри, который верил, что если в день причастия горячо молиться, то он непременно исполнит просьбу. Гретри молился, чтобы ему стать великим музыкантом, и Бог его молитву услышал. Просил Бога о том, чтобы стать великим художником, и Репин, и со временем стал им.
Мое желание стать писателем было не меньшим.
Однажды летом в миргородской церкви перед причастием я страстно просил Бога, чтобы он помог мне стать великим писателем. Приближаясь в наэлектризованной, охваченной общим порывом толпе к чаше, я так неистово молился и просил Господа помочь мне, что у меня стучали зубы, дрожали руки и ноги. Очень пожилой священник, видя это, прежде чем исполнить акт причастия, стукнул меня ложкой по лбу, наверное, заподозрив в моем поведении проявление бесовского, а может, таким образом принуждая меня к поклону перед чашей.

Наконец в 1985 году роман «Месяц ветров» был рекомендован издательству «Советский писатель» :
«Дорогой Миша!
С Новым годом тебя и твою семью!
Твою рукопись отрецензировал и отнес в издательство «Советский писатель», с рекомендацией напечатать книгу повестей и рассказов. В нее войдут роман, повесть «Синий колодец» и четыре рассказа. Получится книга, листов около двадцати. Роман «Месяц ветров» очень обнадежил меня, что ты умеешь писать и добьешься успехов. Но талант сам по себе еще никого не убедил, что он нужен. Это надо доказывать новыми и более серезными произведениями. А я в тебя верю. Пиши и не болей.
У тебя большой жизненный опыт, есть талант, а больше ничего и не надо. Кроме успехов и признания. Я знаю, как трудно добиться его, но надо добиваться. Главное, никогда не отчаиваться, а верить в себя, в талант. Ибо настоящий талант — всегда добро. Свой или чужой — не имеет значения». В. Мирнев. г. Москва.
«…Рекомендую издательству «Советский писатель» роман Михаила Олефиренко «Месяц ветров». Ввиду его актуальности надо бы издать его в первоочередном порядке». В. Сытин. г. Москва.
С Владимиром Мирневым мы познакомились и подружились в начале восьмидесятых, после того, как он не смог опубликовать в журнале «Москва» мою повесть «Синий колодец», хотя была превосходная рецензия Л. Вуколова. И причиной всему было, я думаю, вот что: узнав, что повесть рекомендована, я положился на авось, и ни разу в течении длительного времени не поехал и не позвонил в редакцию.
Вначале я отправил в редакцию журнала «Москва» две повести: «Припозднившийся аист» и «Синий колодец» .
«Своей идеей, постановкой вопросов повесть «Припозднившийся аист» напоминает повесть Герцена «Кто виноват», но ни в коей мере не подражает ей, весьма самобытна, стройна по изложению и производит хорошее впечатление. Я бы даже сказал, что не встречал ничего подобного про любовь в художественной литературе последних лет. Автор, как и в «Синем колодце», показывая правду жизни, не сбиваясь на подделку под искусство, на верном литературном пути. Особенно хотелось бы, чтобы в первую очередь он довел до приемлемой кондиции повесть «Синий колодец» с большим социальным звучанием и неоспоримым правом на общественное внимание». Н. Плевако. Прозаик. г. Москва.
Что я и сделал. На этот раз я отправил в редакцию только повесть «Синий колодец». Приехав, наконец, где-то через полгода в Москву, я впервые встретился с В. Мирневым. Я поднялся на второй этаж, какой-то мужчина, выходя в коридор, указал мне большим пальцем на открытый кабинет, хотя я ничего у него и не спрашивал. Я зашел туда. За столом сидел высокий, худощавый мужчина. Это и был заведующий отделом прозы журнала «Москва» В. Мирнев. Мы познакомились, затем он показал мне рецензию Л.Вуколова на мою повесть «Синий колодец»:
«У каждого из нас в детстве был синий колодец, — писал Вуколов,— символ всего чистого и светлого, что предстояло нам пережить в будущем. Далеко не каждый может сохранить его в неприкосновенности, не замутить житейской логикой и не позволить это сделать другим.
Три мальчика выросли в одном глухом местечке, у одного синего колодца, пути их, как и водится, далеко разошлись, общим у них осталось только детство, в котором они поклялись не забывать своей дружбы.
Тема известная литературе, и каждый вновь за нее берущийся должен быть уверен, что способен сказать что-то свое, задушевное, но и близкое его современникам. М. Олефиренко это удалось в полной мере. Рассказывая нам только о трех судьбах, он сумел найти и отразить в них и вечные и преходящие черты действительности. В повести говорится о людях, каждый из которых, что называется, нашел свою дорогу в жизни, но только по происшествии многих лет они начинают понимать, что вся их взрослая жизнь берет свое начало, свои истоки из детства, сформировавшего их характеры, взгляды, жизненные позиции. Только с возрастом персонажи «Синего колодца» убеждаются, что лучшими их годами было детство и отрочество, потому и тянутся они друг к другу, ведь это единственный способ вернуться в свое прошлое и оттуда понять, что же произошло с твоей жизнью в дальнейшем.
Такова главная мысль повести, которая, конечно же, не стала бы столь яркой, наглядной и выразительной, если бы автор не нашел той необходимой и достаточной массы подробностей, которая превратила идею в художественное произведение.
Продолжением первой стала мысль о том, что каждое мгновение отведенной нам жизни нужно ценить, как единственное и неповторимое. Ничего нельзя наверстать, ничего нельзя отложить, поддавшись мирской суете или погоне за мнимыми ценностями.
Написанная в спокойном тоне с упором на бытовую деталь, повесть Олефиренко заставляет остановиться и глубоко задуматься о вещах непреходящих и жизненно важных. Автор хочет, чтобы за частными судьбами его героев читатели увидели свой жизненный путь, свою позицию, свое место среди людей.
Возможно, что опытный редактор найдет в повести стилистические шероховатости, некоторый перекос в обращении героев со спиртным и проч., но все это не может наложить и легкой тени на общую положительную оценку повести, которую я рекомендую к печати в журнале «Москва». Поскольку ясная и глубокая проза Олефиренко обязательно найдет своего благодарного читателя». Л. Вуколов. Москва.
Прошло два года, повесть в журнале не вышла, и я написал письмо главному редактору журнала «Москва» Алексееву Михаилу Николаевичу.
«Уважаемый Михаил Николаевич!
Л. Вуколов рекомендовал мою повесть «Синий колодец» в печать. В отделе прозы мне пообещали, что она пойдет в шестом номере. Но она не пошла в номер в прошлом году. Мне вежливо объяснили, что поводов для беспокойства нет, в 1985 году она пойдет обязательно. Но подошел 1985 год, и рукопись, похоже, отклонили вовсе».
Мирнев не раз потом говорил мне, показывая книгу какого-то сибирского автора:
— Миша, вот человек издал уже пять книг, а пишет от тебя раз в пять хуже. Пойми, первый гонорар не твой.
Я не возражал, соглашался, считая, что это и есть обещание. А Мирнев продолжал:
— Ты бы знал, как приезжают в московские издательства люди кавказской национальности. В карманах у них тысяч десять-двадцать рублей в виде взятки, к тому же еще и гонорар обещают.
Ответ на свое письмо я получил не от Михаил Алексеева, а из отдела прозы, вместе с рукописью.
В процессе работы над рукописью были и другие отзывы:
«На военно-морском флоте о скорости эскадры судят по скорости самого тихоходного судна. Я не хочу применять этот принцип к Вашему сборнику. Мне кажется, что о способностях автора следует судить не по худшему, а по лучшему его произведению. А таким я считаю «Синий колодец». А. Гаркуша. Писатель. г. Краснодар.
«В пространных описаниях детства Вы чувствуете себя свободно и уверенно. Перо становится кистью, и возникают зримые картины хуторской жизни, быта, ребячьих игр, поступков. Хорошо вписывается в детский мир бабушка Николая. И даже контурное изображение родителей Николая и отца Виталика не кажется чем-то незавершенным, недосказанным. Да, детство — это Ваша стихия. Здесь Вы добиваетесь художественной точности, а главное зримости, что, вызывая сопереживание, создает эффект узнавания». Е. Юдковская. г. Москва.
«Синий колодец» — повесть о мужской дружбе, о горестной судьбе человека, оторвавшегося от привычной среды, о «ностальгии» по детству и деревенскому быту с его ценностями и принципами». В. Орлов. г. Москва.
Замысел повести «Синий колодец» интересный, продуктивный, получивший подчас любопытное воплощение. Повествование что называется плотное, в нем видятся ощутимые контуры романа. Е. Головкин. г. Москва.
«Синий колодец» — интересная вещь: там есть выпуклые и достоверные человеческие образы, хорошо и тепло написаны этюды детства. Заглавный образ — «Синий колодец» — это тоже получилось». А. Рекемчук — профессор Литинститута, писатель.
«Повесть «Синий колодец» посвящена важной, всегда значительной для художественной литературы теме: взросление человека, его жизнь в перспективе юношеских мечтаний, следование идеалам и предательство их.
Очень зримо и рельефно выписаны картины из детства, в них есть художественное слово». А. Латынина, критик, г. Москва.
«…Для начала поговорим о том, что привлекает в творчестве М. Олефиренко, что говорит о незаурядности его литературного дарования и что в конечном итоге дает основание сделать вывод, что повесть «Синий колодец» может иметь общественное звучание». А. Антонов. прозаик. г. Москва.

Через несколько лет, в 1986-1987 году повесть «Синий колодец» была рекомендована в издательство «Библиотечка «Молодой гвардии». В течении двух лет она была рецензирована четыре раза: А. Антоновым, В. Мирневым, Б. Споровым и еще четвертым рецензентом, имя которого успело забыться, потому что редактор издательства «Молодь» В. Полковенко, эта бездарная и одиозная личность, пользуясь тем, что директор издательства А. Давыдов, будучи комсомольским работником, по-сути, не разбирался в литературе, в открытую творил шабаш, а потому скорее всего из зависти просто уничтожил ее. Рецензия его была глубже и содержательней рецензии Л. Вуколова, а потому в корне противоречила его, Полковенко, выводу:
«Хочется, чтобы вы, наконец, поняли, что писание, извиняюсь, не ваше ремесло. Не обижайтесь, вы же мастер своего дела, вот и делайте то, что вы можете». В. Полковенко.
Да разве только он один. Главный редактор полтавского журнала „Добромисл”, работник полтавской администрации, Юрий Дмитренко, обещая напечатать, на протяжении семи лет с 1994 по 2001 год мариновал в ящике стола, скрывая от читателей, мой роман „Чорторий”, написанный еще в 1981 году, от чего он бесспорно терял актуальность, а затем уничтожил рукопись. Зато, не забывал о себе, опубликовав около сотни собственных книг. ? когда все-таки пришла очередь и мне издавать книгу, мне пришлось потратить почти полгода, чтобы восстановить свой роман из черновиков.
Здесь же я написал роман „Хуторяне” и вскоре перевел его на русский язык, поскольку меня буквально убивали украинские рецензенты, что стало причиной возобновления неприятных болезненных и пугающих своей внезапностью и неотступностью приступов тахикардии.
К этому времени у меня уже был опыт преимущественно заочного общения с редакциями, в том числе и с «Новым миром». Привожу обобщенные результаты этого общения:
Из воронежского «Подъема» я получил следующую рецензию:
«Читая роман, ощущаешь естественную силу текста, его подлинность, невторичность, незаемность. Видишь: материал знаком автору не из вторых уст, пишущий, что называется, вырос в нем и сросся с ним.
В названии романа «Хуторяне» есть некая перекличка с лесковским шедевром — «Соборяне». Подобно религиозному сословию, хуторяне предстают на страницах рукописи тоже некоим сословием, со своими историей, памятью и укладом, своим пониманием и мерой жизненных ценностей; сословием, увы, — обреченным. Общеизвестное: за послевоенное десятилетие шестидесятых из жизни страны ушли в небытие более 230 тысяч сел, деревень, хуторов, — в три с половиной раза больше, нежели за всю Отечественную войну. Время и обстоятельства особенно не пощадили хутора.
В иных районах на Дону, на Днепре не найти сейчас ни одного хутора, хотя было их: что ни лог — то хутор! Об одном из таких уголков человеческой жизни близ реки Псел — хуторе Коломийцев — и повествуется в романе.
На глазах происходит драма. Хутор, как и тысячи ему подобных, попадает в разряд «неперспективных», и это обстоятельство губительным ощущением бездомности захватывает души здесь живущих. Дух запустения подбирается к жилью.
«Даже кровель никто не перекрывал. Напялив почерневшие соломенные стрехи, хаты врастали в землю. А тем временем по поветям превращался в пыль приобретенный когда-то для кровель шифер. Доски, бревна съедал грибок, истачивала в прах шашель».
«После того как вспахали озера, на которых все будет вымокать и плодиться только бурьян, после того как искорчевали деревья, которыми те озера были обсажены… хутор распадался прямо на глазах и никто и ни в чем не мог быть уверенным. Люди еще держались на местах, но в сердцах была сумятица. Будто какая-нибудь пошесть, — чума или холера, — колобродя души, ходила хутором неуверенность».
Люди, в сущности, против своей воли, вынуждены покидать хаты, которые для них не просто четыре стены, но вся жизнь, отчий завет.
«Не много изведал он здесь счастья, а впереди оставалось еще меньше. На какой-то миг волна благодарности к этим прокопченным, опустевшим стенам… горячо ударила в голову… Еще одна горячая волна… Гриша раскрыл рот, чтобы что-то сказать, но споткнулся на первом же слове, незлобиво выругался, не выдержал, заплакал»...
Процитированные строки показательны, прежде всего, не с точки зрения художественной: в них живое дыхание не столь давнего былого, странно и необратимо свершившегося на глазах последних поколений.
Вообще, «замес» материала по-настоящему крут, в нем столько пережитого если не автором, то его родными, его народом, что не требуются особые эмоциональные «добавки», чтобы наполнить читательское сердце состраданием и ответной болью. Поистине пронзают строки о довоенном голоде, от которого, как известно, Украина особенно пострадала.
В романе есть эпизод, заставляющий содрогнуться: доставщик в общую могилу умерших извозчик некий Сидор Холоша в одной хате наряду с умершими подбирает и обессиленного, но еще живого Ивана Табура, и живого сбрасывает в могилу, — чтобы не возвращаться за ним завтра… Не для «легкого» чтения и иные страницы о лихолетье. Страдание бабы Елены, в час страшного голода поддавшейся мигу слабости, выпроводившей в метельную ночь своего сына Кольку, а потом всю жизнь казнящейся: ее дальнейшие отношения с сыном — долголетняя, подспудного напряжения драма; сколько помнится «Последний срок», есть что-то роднящее двух старух, — может быть, ожидание ими смерти, их предсмертные раздумья о жизни, о душе.
Образ старухи Елены — не единственный в романе, художественно заявленный серьезно и плодотворно. Не проскальзывает мимо глаз образ Василия Срибного, забубенного, но и отзывчивого человека, для которого работать и без корысти помогать другим людям — подлинная радость. А трагическая, в сущности, судьба Ивана, которого не понимает родной сын, науськиваемый матерью и сестрой. Или же образ Семена Билыка, поначалу воспринимаемый как несколько нарочитый, но потом убеждающий; образ человека со странными, на первый взгляд, поступками — и когда он выстраивает дом, не разрешая никому войти в него, дожидаясь свадьбы дочерей, покинувших хутор, и когда он не к месту, на поминках, затевает песни, и когда потрясает ключом от разобранной, уже не существующей хаты, отказываясь признавать последнее, и когда он, «последний из могикан», возвращается на оставленный хутор, чтобы там умереть. Трагический, в сущности, образ.
Драма хутора зримо изображена не только через образ человека.
Пес Мухтар сбегает с нового местожительства Ригоров, чтобы найти двух недостающих из их семейства. Он прибегает на хутор, кружит и воет на кинутом подворье. В него однажды стреляют, и стреляют в следующий раз, но он возвращается снова и снова…
Есть в романе сцены, как бы вдруг и сразу высвечивающие тот или иной образ, — колоритные, в чем-то Гоголя напоминающие. Как Игнат немилосердно Петра «проучил» на десятке, или же как сам он попал впросак, позволив погрузить незнакомым в ночи, даже подсобив им, хрюшку из собственного хлева.
Концовка рукописи (перечислительно показанные друг друга настигающие смерти хуторян –«померли, как за руки взялись») в первый миг воспринимается как нарочитая. Но, наверное, можно принять и ее. Обрыв вековой связи — как обрыв жизни.
То, о чем повествуется в романе, могло бы найти отклик и в душе читателя нашего края, где есть островки былой Слободской Украины и где уклад, тоже, к сожалению, уходящий, — родственен изображенному в романе».В.Будаков. г.Воронеж.
А вот, какой ответ я получил из журнала «Молодая гвардия»:
«Тема романа в сегодняшней литературе не новая, поэтому примечателен подход автора к ее исследованию. Хутор Коломийцев, где происходят основные события, «забытый Богом и людьми», объявляется, как и многие другие, неперспективным. У автора богатый жизненный материал, в результате чего он стремится добраться до сути этого непростого социального и политического явления в нашем обществе.
Роман открыто тенденциозен. Не скрывается горечь и боль от происходившего в семидесятые годы на нашей земле, когда рушился испытанный веками миропорядок, писатель еще раз предупреждает о том, куда ведет хозяйственная необдуманность, чиновничья спешка, холопская покорность «указаниям сверху».
Автор беспощаден в своем социальном анализе. В результате массового сселения хуторян на другие территории, более, казалось бы, приспособленные для «лучшей жизни», в жизни хуторян начался «разлад», «разбрат», невероятное количество смертей и огорчений. Воистину убийственно окончание романа, когда, кажется, все пошло прахом, ибо подрублены народные корни. И что, не менее грустно, не видится выхода, люди теряют веру в свои силы, в свою необходимость работы на земле. Смущают «районные», «областные», направления жизни простых крестьян, которые знают, что где родился, там и пригодился.
Думается, автор как философ во многом прав.
Историческая правда — действующее лицо романа, особенно ярко раскрыта она в образе старой крестьянки, бабки Елены Ригор. Она – истинный патриот и философ русской жизни. М.Олефиренко сумел создать цельный образ русской женщины, жизнь которой полна, прежде всего, драматизма — в первую очередь в тридцатые годы (лучшие страницы романа). «Я тоже пухлая, будто гора была. Шутка девять ден не есть. Тело синее стало, где пальцем ткнешь, там и ямка. А вшей в голове развелось, прямо волос шевелится. Людей, детей своих ели».
В конце жизни, осмысляя ее, старая Елена Ригор ищет выход из нравственной глухоты и слепоты, окружающих ее. Думает о будущем: «За долгую и нелегкую жизнь баба Елена заметила, что в неумолимом течении лет печаль и радость, счастье и несчастье распределены неравномерно. Счастья больше в молодости, горя и печали в конце жизни, наверное, чтобы не хотелось человеку жить два века. Да и что бы ожидало ее впереди, живи она долго? Песчинки радости, которые все уменьшаются, и море печали, которое, пополняясь, постепенно превращается в океан. Ну, прошло бы еще сто, двести, ну, пусть пятьсот лет, а смерти все нет и нет. И самое страшное не в том, что нет, а в том, что и не будет, а, значит, ты обречен на вечные муки. Тут никто не выдержит».
На фоне подобных размышлений старого человека, казалось бы, не так уж серьезны переживания других — помлаже — хуторян, в основном, связанные с ломкой привычного уклада, переездом в поселок, где и свет, и радио, и остальные блага. Однако есть, по автору, люди, для которых земля, облюбованная и обработанная, — превыше всего. Среди них — Семен Билык, неугомонный, трудолюбивый, находящийся в постоянном поиске более разумной жизни. Семен искренне любит технику, он воспринимает как живого свой старенький комбайн. Он — хозяин и хочет им остаться навсегда. Для него уехать из родного хутора — потерять себя, свою семью. Так оно и получается в конце повествования, Семен практически сходит с ума. И мы верим автору и Семену.
Раскрыт до впечатляющей социальной картины образ Петра Матвиенко, который в тридцатые годы «делал революцию», был способен — по автору — «загубить любую жизнь», поскольку ему «отвечать перед властями не придется». К сожалению, в романе мы видим лишь контуры этого социального злодея, оставшегося им до конца жизни.
Следует отметить острый социальный глаз писателя – о чем свидетельствуют, кроме названных, такие герои произведения, как Иван Михайлович, «причиноватый» Гриша, безудержный самогонщик, Николай Ригор, лишь перед самой смертью матери простивший ее.
Язык автора выразителен. На стиль работают меткие пословицы, поговорки, звучит особый, смешанный колорит украинско-русской речи, что соответствует действительности, географии описываемых событий.
Вывод: М.Олефиренко как писатель молод. Он — участник ІХ Всесоюзного совещания молодых писателей. Думается, редакция «Молодой гвардии» может заинтересоваться его творчеством, его своеобразным романом-памфлетом на несуразности нашей экономической, социальной политики, на его призыв возвратиться к нравственным истокам.
Есть смысл рекомендовать роман «Хуторяне» к публикации в молодежном журнале «Молодая гвардия». И.Слепнев. г. Москва.
Отправлял я свой роман и в журнал «Дон», и в журнал «Волга» — г. Саратов.
«В романе «Хуторяне», заслуживающем самую искреннюю положительную оценку, а в отдельных частностях даже превосходную, мы видим эпическое искусство художественной прозы». В.Тыртышный, критик. г. Ростов на Дону.
«В романе «Хуторяне», много добрых, интересно написанных страниц, немало талантливо найденных деталей, частностей…» В. Коркина. г. Саратов.
А вот что ответила критик Н. Иванова из журнала «Знамя» на мой роман «?»Бесовский омут»: Читая роман ?»Бесовский омут»?, я была поражена, умением автора реконструировать прошлое. Н. Иванова, критик. г. Москва.
А вот и ответ из дорогого моему сердцу «Нового мира»:
«…Хутор находится неподалеку от Миргорода — в самых, можно сказать, гоголевских местах, хуторяне ездят на ярмарку в Сорочинцы.
В эпизодах жизни хуторян нет-нет, да и промелькнет тень гоголевского юмора. Но автор об этом не думает и даже как бы не знает. В наше время, когда все пишущие «умеют писать», когда у читателя порой скулы сводит от немощного гладкописания и более или менее ядреной литературщины, в этом повествовании на удивление мало «литературы»: автор озабочен только тем, чтобы точнее и правдивее описать жизнь своих соотечественников-крестьян со всем ее бытом и заботами, со всеми ее непростыми человеческими отношениями, со смешными, драматичными, а то и страшными сторонами.
Повествование движется не спеша, обстоятельно и подробно, по целому ряду «семейных» линий: перед нами проходят жизни и судьбы практически всех хуторян. Порой — особенно в первой части романа — начинает казаться, что действие затягивается, что подробностей слишком много, а динамики маловато, что автор скатывается в бытописание, (хотя, честно сказать, само бытописание ведь не самый большой грех, наоборот, иногда именно быт-то и интересен), — но с середины, во второй половине обо всем этом я забыл. Драма человеческого существования обступила меня со всех сторон — драма негромкая, не кричащая о себе, не навязывающая себя читателю, а просто — совершающаяся. Сквозь все занятные, смешные и горестные коллизии все резче проступает то, о чем почти и не говорится: то, что хутор этот — неперспективный, что он умирает. Умирает неестественной, насильственной смертью.
Самое замечательное в том, что темы такой в романе как бы и нет, то есть автор никак, никоим образом не педалирует ее, не делает ее именно темой повествования: это скорее неизбежное, неумолимое и бессмысленное обстоятельство действия. На фоне нынешней прозы, не мыслящей себя вне открытой тенденции, доходящей часто до прямой публицистичности, роман М.Олефиренко выглядит непривычно: автор ничего не хочет «доказывать», ни о чем не кричит, ничем не возмущается, ни к чему не призывает. Он показывает — спокойно, беспристрастно: вот, смотрите, добрые люди, это — жизнь. Пусть она сама за себя скажет.
И она говорит. Чем дальше читаешь, тем туже стягивается петля на шее живого еще хутора. Кто затягивает эту петлю — не видно, да и не важно: разве в тех или иных «исполнителях» дело? Роман никого не обвиняет. М.Олефиренко пишет не социальные, а исключительно человеческие отношения. Он просто описывает человеческую жизнь, а уж она заставляет задумываться. Уже задним числом начинаешь понимать, что не случайно так много уродливого во взаимоотношениях хуторян, в их семейном быту, словно подрублены какие-то важнейшие корни человеческой жизни и человеческих связей. И чем дальше, тем чаще и жестче в жизнь хутора вторгается смерть. Параллельно с переселением, по мере приближения полной гибели хутора люди начинают умирать, что называется, пачками. Умирают и те, кто, казалось бы, должен был еще жить, умирают неожиданно, необъяснимо, а то и страшно.
Особенно глубокое впечатление производит история смерти бабы Елены и горькая судьба пса Мухтара, так и не «нашедшего себя» на новом месте. Это пронзительные эпизоды. А описывается все это с эпическим спокойствием. И в этом мне видится одно из главных достоинств романа, его совершенно особый художественный эффект, присущий, мне кажется, подлинно народным произведениям.
Особо можно было бы говорить о языке. Как и все повествование, он бесхитростен и как бы непритязателен, до корявости (иногда, быть может, и требующей редакторского вмешательства), и в то же время самобытен, выразителен, сочен, но все это не лезет в глаза, не навязывается, а существует как естественное обстоятельство повествования.
Мне бы очень хотелось видеть эту вещь напечатанной в «Новом мире». Посреди громких публикаций последнего времени этот тихий роман по-своему значителен».В.Непомнящий,. критик, пушкиновед. г.Москва.
А впереди к приведенной рецензии было приложено заключение редакции:
«Уважаемый Михаил Николаевич!
…Учитывая положительный отзыв рецензента, я счел возможным рекомендовать роман вниманию редколлегии. Однако на своем заседании, состоявшемся 30 декабря 1987 года, редколлегия решила воздержаться от публикации Вашего произведения, отдав предпочтение другим, более убедительным в художественном отношении материалам, поступившим в портфель «Нового мира». Возвращая рукопись, просим извинить нас за невольную задержку с ответом». С уважением зам. зав. отделом прозы И. Бехтерев.
Наверное, мне надо было поехать в Москву, зайти в редакцию «Нового мира», поговорить, но я не сделал этого. Раз нет, значит нет.
Не было, наверное, издательства или журнала в Росии, в котором бы он не был рекомендован.

Я очень тосковал в Шебелинке по своей малой родине и это было еще одним из стимулов к писательству. Порой мне кажется, — если бы я жил там где родился, то неизвестно еще, смог ли я написать свои романы. Вспомним Гоголя, его отъезд в Италию и его утверждение, что оттуда Россия ему милее и ближе. Именно тоска по родной земле и меня сделала писателем. На расстоянии родина была значительно дороже и родней.
Я гордился и горжусь тем, что родился на земле, давшей миру великого Гоголя, десятки, если не сотни украинских писателей, прославивших ее, среди них братья Тютюнники, О.Гончар, П. Загребельный, а в моем родном селе родился русский писатель Нарежный В. Г., стоявший у истоков русского романа, а потому я с полным основанием считаю себя продолжателем их великого дела в литературе.
Мы, территориально и исторически обречены на соседство с Россией, а потому для наших народов нет иного пути, как перспектива славянского братства, взаимодействия и взаиморазвития славянских культур. А потому каждый, кто выступает против России, причиняет вред, прежде всего национальным интересам Украины.
У меня никогда не было негативного, а тем более враждебного отношения к России, к русскому народу, а мой язык не повернется сказать злое, кощунственное слово в адрес России.
Судьбу моих дедов и прадедов в 33-ем и 37-ом, да и в иные годы, решал не русский народ, а свои же братья-украинцы, односельчане, соседи, их не знающая границ зависть, беспримерное холуйство и желание во что бы то ни стало выслужиться перед властями. Об этом мои книги.
Это их потомки на протяжении десятилетий решали мою литературную судьбу, намереваясь уничтожить ее, закрыть. Они не печатали моих книг, убивали мой талант, а вместе с ним и меня самого, кормили посулами, чтобы потом, в удобный момент, все свалить на Россию. Может быть, потому, что я был честнее их и талантливее. А главное, я писал правдивее и лучше их.
А потому, если бы не Россия, не поддержка русских писателей, никогда бы мне не стать писателем, не написать цикла романов «Стожары» в семи книгах.
Все талантливое поддерживалось Москвой и подвергалось обструкции на этнической Родине. Вот, наверное, почему Гоголь, Булгаков, В. Некрасов, В. Пикуль, да и многие другие, писали на русском языке.
Это же надо было дойти до того, чтобы уничтожать в издательствах лучшие рецензии из России на мои романы и повести, как это делал в издательстве «Молодь» В. Полковенко, в Полтаве Ю. Дмитренко?
В то время, как Москва все-таки поддерживала меня, на этот мой роман из Киева шли совершенно иные, убийственные отзывы. Сами бездарные, они отказывали в таланте и мне.

Да и из Харьковского издательства «Прапор» шли не более обнадеживающие рецензии:
«Рукопись возвращаем, она бесперспективна». Н. Матюх. г. Харьков.
А вот другая рецензия того же рецензента:
«Учитывая вышесказанное, вывод можно сделать только один: дальнейшую работу издательства с автором считаю нецелесообразной». Н. Матюх. г. Харьков.
А вот отзыв из Киева:
„...Автор смело ставит рубрику «роман» и верстает под эту рубрику такую бессмыслицу, такое убожество мысли, сути, слова, что иначе как графоманством его письмо не назовешь. Сплошная каша, мешанина примитивных наблюдений, эпизодов. Сплошная болтовня ни о чем. Какая идея писанины? Неведомо. Ради чего плетень городился? Невозможно понять! Множество каких-то бестолковых людей бродят по страницам «романа»... Ничего они не делают, ничего не отстаивают, ни с чем не борятся. Ни один не наделен позитивным началом... Лежебоки, пьяницы, безразличные, никакие, серые, невыразительные тени. Автор ничего не исследует, ни во что не встревает. Он турист: что вижу, о том и пишу. Но турист недобрый, неуважительный к людям, он будто радуется чужому горю: вот видите, какие все ничтожества...
Нет в хуторе ни одного светлого окошка в семье, ни одной живой души, с которой хотелось бы пообщаться. Сплошная серятина, болото, тупик душевный.
Люди, которые не умеют писать романов (и которые пишут их), вызывают болезненное сочувствие… Ну, почему бы человеку, автору «Хуторян», не заниматься тем, что он умеет!
Хутор Коломийцив исчезает, переселение в Байрак люди воспринимают как настоящую трагедию. Правда, автор пишет об этом поверхностно, неинтересно. Но на защиту хутора не выступает ни одна душа, не выступает и автор.
Может, в том, чтобы отстоять хутор, и был бы главный смысл романа. Но кто его отстоит! Люди в романе — покорные овечки, автор — безразличный турист, который не владеет писательским ремеслом». Степан Колесник.Киев. ул. Шаллет, 3, кв. 44.
И это при том, что в этот роман я вложил всю свою душу. Рецензент, по-видимому, хотел, чтобы я написал ему письмо, чтобы еще больнее уязвить меня, но я, предвидя это, не отозвался.
«Ваш роман стоит вне литературы». Е. Николаевская. «Молодь».
Но увольте, ведь не может такого быть, чтобы за одно и то же один ставил кол, а другой пятерку.
Не знаю, насколько искренни были мои рецензенты, но я знаю только одно, жизнь не раз убеждала меня в этом, каждый, кто причинял мне умышленное зло, со временем нес неотвратимое наказание. Да и Николаевская, кажется, так и не стала писательницей.
Позже, когда началась перестройка и я приехал в это издательство, чтобы забрать рукопись повести «Синий колодец», мне неожиданно предложили:
— Ищите спонсора, платите деньги, и мы издадим вашу повесть…
— Как? — удивился я. — Она же не годится!
Наверное, и в самом деле, в своем отечестве пророков не бывает. Обратимся к О.Гончару:
«Вообще в Москве мне сейчас намного легче дышать, нежели в Украине, ибо дома чувствуешь себя затравленным, среди змеиного шипения собкив, чалых, клеветников и провокаторов. А здесь тебя окружают люди». А в книге «Сокровенное», вышедшей в Москве, есть такие строки: «… еще не был тогда О. Гончар создателем романа «Собор» — произведения мудрого, глубоко философского, из которого можно без устали черпать…» Это — в Москве. А в Украине моргаенкам разрешено издеваться. Чинить произвол». Стр. 127, 329. О. Гончар, «Дневники», т. 2.
Когда-то по доносам таких, как они, отправлялся на колымскую Голгофу цвет нации. Они, и им подобные, и сейчас лживо и демагогически кричат, что Россия уничтожала и уничтожает украинские язык и литературу, таланты. Это лишенное совести, продажное отребье громче других кричит о своей любви к Родине, и в то же время губит все честное и справедливое, уничтожает, замалчивает великие умы и таланты.
А еще не так давно они и им подобные кричали совсем другое, прямо противоположное.
Так кто все-таки душил и душит нашу культуру, язык, литературу, народ?
Сейчас они демагогически возвещают мир о своей любви к Шевченко, но она у них не больше горчичного зерна.
Любовь не требует демонстрации и крика, она, чем глубже, тем молчаливее. Ведь никто же в России не трубит о своей любви к Пушкину, не наряжает его портреты в рушники, хотя я верю, что любят его не меньше.
Конечно, сегодня во всеуслышанье любить бывшую Родину не выгодно и даже чревато. Но если вдруг завтра поменяется власть, они первыми засвидетельствуют свою любовь и преданность ей.
Еще совсем недавно они, захлебываясь, изо всех сил прославляли то самое время, которое сейчас так яростно и с такой ненавистью клеймят, ненавидят и проклинают. Прославляли тогда потому, что это сулило приличные дачи, машины, безусловные публикации и высокие гонорары. Проклинают и сейчас по той же самой причине: время поменялось и это сулит серебреники...
И чем ревностней тогда славили, тем яростней сейчас проклинают. Когда уличаешь такого, он говорит: тогда иначе было нельзя, тогда все так делали.
И в этом ответе разгадка, ответ, почему меня не печатали и до сих пор замалчивают: ибо сразу станет ясно, что и в то время можно было оставаться честным и писать правду.
Что тут скажешь: Бог им судья, как и известному библейскому герою, как и всем нам. Я тогда не прославлял и не хаю сейчас. С детства имея обостренное ощущение правды, я ни тогда, ни сейчас не опускался до лжи, все эти годы я писал правду.
Я с детства любил свою большую и малую и совсем маленькую родину, люблю ее и доныне и не стыжусь этого. Это как любовь к отцу, матери. Она никогда не проходит. Это чувство настолько огромно, что в детстве я часто стыдился бурно, а тем более на людях проявлять его, потому, что это было мое, святое, сокровенное, и я никого не хотел туда впускать.
Что же с нами произошло? Ведь когда-то все мы, вступая в пионеры, в комсомол, клялись перед знаменем в своей любви и преданности Родине. Конечно, кто-то и, правда, лицемерил. Такой лицемерит и сейчас. Но большинство произносило эти слова клятвы искренне. Как можно забыть, исторгнуть из своего сердца и разума Родину? И при чем здесь Россия, русский народ, ровным счетом, как и украинский? Среди тех, кто творил зло, равно как и добро, были и те и другие.
Надо уметь прощать, ибо и нам простится так, как и мы прощаем должникам нашим.
И если у пионерского знамени, признаваясь в любви к Родине, (вспомните слова клятвы: «Вступая в пионеры, я торжественно клянусь любить свою великую Родину»...), мы, мягко говоря, лукавили, а в наших словах и заверениях в любви была ложь и неправда, то теперь тем более нельзя доверять нашим словам.
Правда, были и другие отзывы на мои произведения в Украине, но их было мало...
«Автор выгодно выделяется среди других именно нутряным народным восприятием явлений окружающей действительности, что чаще дается от роду, чем длинным приобретением любого самого ценного опыта. Особенно это ощущается в языковой стихии. За плечами автора чувствуется мощный потенциал достаточно твердых знаний разговорной речи и конкретного бытия сельских жителей, что тоже не дается за просто так». А. Микитенко. г. Киев.
«Прежде всего, очевидно, нужно поблагодарить автора за то, что он взялся за разработку нелегкой и, к сожалению, еще недостаточно апробированной в нашей литературе темы так называемой хуторянской жизни.
Внимательно знакомясь с произведением, убеждаешься, что персонажи в нем выписаны с глубоким знанием материала и тех социально бытовых условий, в которых они действуют. Это, действительно, самобытный роман». Степан Грицюк. г. Киев.
«Все события в произведении разворачиваются вокруг небольшого хутора, который собираются сносить. Этим живут герои; на этом построен сюжет. Тема, конечно, благодатная, потому что пусть в центре событий романа небольшой хутор, и людей в нем живет мало, и заняты они как будто обычными делами, но за этой будничностью в талантливо написанном произведении можно увидеть эпическое течение жизни народа». О. Григорьев. г. Киев.
Вот это они и все за добрый десяток лет.
Правда, есть еще отзыв критика М. Слабошпицкого из журнала «Вітчизна».
Я, как всегда, отправил свою рукопись самотеком. Ответ не замедлил придти:
«Хотя к этой теме уже и обращались, скажем, Валентин Распутин в «Прощании с Матерой», а у нас, на Украине, Феодосий Роговый в «Празднике последнего помола», сказав в тех произведениях очень много, написав чрезвычайно тревожные страницы о том, что ведет за собой процесс переселения людей из так называемых неперспективных сел, которые должны быть затопленными искусственными морями и водохранилищами, все же автор нашел в уже, сказать бы, отработанном литературой материале свои поразительные детали и подробности.
На трагической ноте заканчивается этот роман, в котором сказано много горьких, очень горьких и тревожных слов о событиях, которые составили сюжетную основу «Хуторян». М.Слабошпицкий, критик. г. Киев.
Хотелось бы подробней остановиться на своих взаимоотношениях с этим журналом. Получив рецензию М. Слабошпицкого на свой роман, я обратился к заместителю главного редактора журнала «Вітчизна» В. Яворивскому. Вначале я написал ему письмо, сетуя на невозможность опубликовать свой роман, и вскоре получил ответ:
«Уважаемый тов. Олефиренко!
Письмо ваше получил. Вы правы, рукопись надо посылать в издательство. Попросите в письме, чтобы рукопись прорецензировал я. Предупредите и меня, что рукопись в издательстве. С радостью прочту. Если талантливо написано, обязательно подддержу». В. Явор.
Я так и сделал, но в издательстве почему-то меня не послушались и отдали рукопись другому рецензенту. А, может, Яворивский отказался взять мою рукопись на рецензию, кто знает.
Через некоторое время я получил рецензию:
«Я давно не читал такой рукописи. Рукописи, в которой все – из жизни. Рукописи, которая сама – частица жизни. Произведение доверху наполнено соками реальной действительности. Прозаик, словно из неисчерпаемого рога изобилия, добывает множество неповторимых, достоверных подробностей, щедро рассыпает на страницах меткие характеристики персонажей, свежие эпитеты, точные сравнения. Чувствуется несомненная одаренность автора, его влюбленность в село, героев, глубокое знание всего, о чем идет речь в произведении.
Имеем будто бережно перенесенный на бумагу кусочек самой жизни. Множество слов в романе – словно бриллианты. Прозаик выхватывает из народной языковой стихии жемчужину за жемчужиной.
В конце-концов имеем красоту щедро рассыпаных деталей, красоту точно положенных штрихов, красоту Слова. Имеем несомненную искренность, нефальшивую взволнованность. Имеем основу основ – жизненность....». М.Славинский. г. Киев.
Доработав рукопись по замечаниям рецензента, я все-таки решил обратиться к Яворивскому. И вот я у него в кабинете. Кратко объяснил ситуацию с издательством. Он безучастно выслушал меня, не проронив ни слова.
— О чем ваш роман? — наконец спросил меня Яворивский.
— О селе.
— Если он бесконфликтный, если в нем все хорошо, то это не пойдет, говорю вам заранее.
— Да нет, не все хорошо... — успокоил его я.
— Ну, тогда оставьте.
Ответ я получил за подписью С. Гречанюка. Это был полнейший и сокрушительный разгром.
Глотая валидол, вдвоем с женой, я все-таки отправился в Киев.
Да я не позвонил предварительно в редакцию из дому, а дал о себе знать только прибыв в Киев. На мою просьбу зайти в редакцию, поговорить, С. Гречанюк мне ответил:
— Нам не о чем с вами разговаривать! — и повесил трубку.
Я не знаю, как меня тогда не хватил инфаркт?
Можно бы было сослаться на рецензию М. Слабошпицкого, но у меня уже была его другая рецензия на этот же роман в киевском издательстве «Радянський письменник». Вот она: «Рекомендовать роман «Хуторяне» в печать нельзя. Он стоит вне литературы».
Какая из приведенных двоих рецензий соответствует его истинному мнению? Неизвестно.
Мне до сих пор не понять и не объяснить причину этой злобы и ненависти. Почему на мой роман и другие произведения из Киева шли преимущественно убийственные отзывы, не важно, каким языком они были исполнены? И это в конце-концов вынудило меня вскорости перевести роман «Хуторяне» и другие произведения на русский язык. Теперь у них поворачивается язык обвинять меня в том, что я пишу по-русски.
Думаю, из-за того, что меня буквально убивали украинские рецензенты, и произошел нервный срыв, что впоследствии привело к мучительным, пугающим своей внезапностью и неотступностью приступам удушья, страха смерти и пароксизмиальной тахикардии. Я совсем бросил выпивать, опасался самостоятельно далеко отлучаться от дома, избегал поездок в редакции, отдавая предпочтение почте. А если и отваживался, то непременно с кем-то из родных: с сыном, дочерью, братом.
Я думаю, что при таком состоянии здоровья никому не покажется удивительным, что я не выпил ни с одним из редакторов или сотрудником редакции, никому не предложил гонорара, хотя и чувствовал, догадывался, что надо. Без этого невозможно пробиться в литературу.
Но я не мог купить себе право публикации, я хотел, чтобы публикация была заслуженной. Правда, была и тайная надежда, авось получу гонорар, брошу работу, подправлю свое пошатнувшееся здоровье. Конечно, получив гонорар ,я бы безусловно поделился, а то и отдал, как это я и сделал в одном из украинских журналов значительно позже.

Чтобы попасть на IX - е Всесоюзное совещание молодых писателей в Москве, я направил свои рукописи в область, — область, одобрив, должна была направить в Киев, а уже из Киева — в Москву.
Отношение Харьковской писательской организации к моему творчеству, благодаря В. Стальному и некоторым другим, было более чем негативным, а потому меня зарубили в самом начале.
— Так можно до сорока лет писать! — не раз возмущенно говорил незрячий заведующий кабинетом молодого автора В. Тимченко.
Заранее догадываясь об этом, я отправил свои рукописи отдельно еще и в Москву. Москва пригласила меня на IX-е Всесоюзное совещание молодых писателей, а оно в свою очередь в лице Э.Сафонова и А.Скалона рекомендовало мой роман «Хуторяне» в «Новый мир». Позже, из одного из издательств я получил рецензию-подтвержение писателя, рекомендовавшего меня на это совещание:
«Я не первый раз встречаюсь с романом «Хуторяне». Во время подготовки последнего IX Всесоюзного совещания молодых писателей мне пришлось прочесть эту вещь, и я с уверенностью порекомендовал автора в состав трехсот участников совещания. И сейчас сделал бы это вновь. Роман показывает и знание жизни, и чувство слова. И поэтическую окраску авторского мировосприятия. А.Скалон. г. Москва.
— Идите прямо к Залыгину, — посоветовали мне на совещании.
Залыгина в «Новом мире» не оказалось, был в отъезде, и я уехал домой. Из дому я написал обстоятельное письмо Залыгину. Недели через две пришел ответ:
«Только недавно получил Ваше письмо, был в отъезде. Что я могу Вам сказать? Пришлите рукопись в «Новый мир» в отдел прозы.
Но должен предупредить: конкуренция.
Рукописей в журнале скопилось около 3000. С уважением С.Залыгин».
Я отослал рукопись и с нетерпением стал ждать ответа. Веря во всесилие Бога, я пообещал, что если только мой роман будет напечатан в «Новом мире», то весь гонорар от публикации я пожертвую на строительство храма Христа Спасителя.
Только в начале ноября, когда с момента отправки рукописи прошло, наверное, месяца два с лишком, я не выдержал, позвонил в редакцию.
Трубку взяла старший редактор отдела прозы Наталья Михайловна Долотова.
— Я хочу спросить вас о судьбе моей рукописи. Это Олефиренко.
И вдруг Наталья Михайловна восторженно заговорила:
— Мы, кровь из носу, в ближайшее время напечатаем ваш роман! Мы должны это сделать. Он стоит этого. Если мы этого не сделаем — грош нам цена!
«Ну, наконец-то! — облегченно вздохнув, подумал я и положил трубку. — Печатайте!»
Зная об отсутствии дипломатичности, способной испортить самые надежные договоренности, я решил воздержаться от поездки в Москву. Если собрались печатать, пусть печатают.
Так в общей сложности прошло, наверное, еще месяца два, а мой роман все еще не выходил из печати. Обеспокоенный, я опять позвонил в редакцию.
Мне опять ответила Наталья Михайловна. На этот раз тревожно и обеспокоенно:
— Поторопитесь! Время работает против нас. В периодической печати появляется много серьезных обличительных материалов, а это, как бы там ни было, снижает актуальность вашего произведения. А потому не медлите!
На этот раз я собрался и 10 января поехал в Москву с сыном семиклассником. Вдвоем мы зашли в «Новый мир». Сын остался в коридоре, я направился в отдел прозы.
Наталья Михайловна Долотова была довольно приятной женщиной лет пятидесяти с лишком. Еврейка.
— Сейчас мы зайдем с вами к главному редактору, — сказала она и повела меня на второй этаж.
Когда мы зашли в кабинет Залыгина, она, представив меня, сказала:
— Это наш новый автор. Мы заканчиваем в этом номере печатать «Год великого перелома» Василия Белова, делаем двухмесячный перерыв, чтобы не была подряд сельская тематика, и запускаем роман Олефиренко «Хуторяне».
— Я не возражаю, — сказал Залыгин.
Я когда-то однажды заходил к нему, подписать книгу его «Собеседований». У меня не было больше никакой его книги. Видно, считая, что из всего его творчества я ценю только это, он был очень раздражен, а потому я боялся, чтобы он меня не узнал.
Обращаясь ко мне, Залыгин, вдруг спросил:
— Кто вы по национальности?
Я не знал, что ответить. И вдруг грешным делом подумал: «А что если Залыгин, опасается, чтобы какой-то хохол вдруг не затмил некоторых имен в русской литературе, как когда-то в свое время Н. Гоголь? Или вообще не желает печатать в «Новом мире» инородцев?» После стольких мытарств и неудач так велико было желание напечататься в «Новом мире», что я, обычно не врущий, непроизвольно соврал.
— Русский, — сказал я и тут же смутился.
— Тогда откуда у вас в произношении такое мягкое Л и Р?
— Я извиняюсь… Я хотел сказать, что высшее образование получил на русском языке и последние двадцать три года живу среди русских.
— Ну, как вы считаете, лучше или хуже Распутина вы написали свои «Хуторяне»?
Мне вдруг пришла дерзкая мысль, которую захотелось тут же выпалить: «Если бы хуже, то вы никогда бы не одобрили моей рукописи. Ведь так?».
Но я понял: это будет слишком дерзко и нескромно. Если даже Залыгин считает, что я действительно написал лучше Распутина, то и в таком случае это дерзость, хотя, может быть, и простительная, а если думает, что хуже? Тогда это не лезет ни в какие ворота, хоть сквозь землю вались. Я долго колебался, решая, что ответить, наконец, сказал:
— Я никогда об этом не думал.
И это больше всего соответствовало действительности.
Залыгин задал мне еще несколько непростых вопросов, затем сказал:
— Вот мой номер телефона, — и протянул визитку. — Если надо будет, звоните.
— Спасибо, — поблагодарил я и вышел в коридор, стал ждать Наталью Михайловну.
А через некоторое время появилась и Наталья Михайловна. Мы опять зашли к ней в кабинет. Она достала откуда-то мою рукопись, посетовала, что я прислал в редакцию второй экземпляр и рукопись неудобно читать.
— По приезде я вам пришлю первый, — пообещал я.
— Здесь в вашей рукописи где-то пятнадцать листов. Мы можем выделить вам, как начинающему автору, один номер, что составляет десять печатных листов. Что бы вы предложили выбросить, опустить, так сказать?
Я полистал рукопись, сказал:
— Например, вот эту главу.
— А я считаю, что это надо оставить.
— Ну, тогда вот это…
— Да и это нежелательно…. Скажите, вы давно были в Большом театре?
— Если честно, я в нем не был никогда. Да в него невозможно и попасть. У меня был друг в Москве, так он говорил, что билеты в Большой театр надо покупать за месяц.
— Билеты будут завтра.
Я представил, как я окажусь в театре один среди скопища незнакомых людей, и у меня наверняка случится приступ. И что тогда делать? А потому я проронил:
— Я не люблю театров. Я, к сожалению, не театрал.
Мне, наверное, надо было сказать о сыне, который стоял в коридоре, и таким образом спасти ситуацию, но я не сделал и этого. Я стеснялся, что сын сопровождает меня.
Наталья Михайловна жила одна в трехкомнатной квартире, муж умер от инфаркта, дочь работала в торгпредстве в Англии, сын во Франции, отменно водила «жигули».
Конечно, мне надо было остаться для совместной работы над рукописью. В трехкомнатной квартире нашлось бы место и для сына. Но ему вот-вот надо было идти в школу, а мне на работу.
В процессе работы над рукописью, или в театре, непременно зашел бы разговор и о гонораре, который составлял тогда в «Новом мире» для начинающего 700 рублей за печатный лист.
Ничего не объясняя, я забрал рукопись и уехал домой. Я до сих пор не понимаю, как я, человек, всегда примечающий такие вещи, вдруг поступил таким нелепым образом: забрал рекомендованную в печать рукопись.
Я даже не подумал вначале (да и долго еще потом), что она хотела пригласить меня к себе с какой-то иной целью, а потому и не сделал для себя необходимых в таких случаях выводов. Прибыв домой, я отослал рукопись, первый экземпляр, написал письмо Залыгину.

Глубокоуважаемый Сергей Павлович!
Прошло уже достаточно много времени, а я до сих пор под впечатлением встречи с Вами. Не выходят у меня из головы Ваши слова, вопросы. И главный из них: «Лучше или хуже Распутина я написал?»
Поверьте, я никогда не проводил подобных паралелей. Я был уверен, что написал вещь совершенно иную, чем «Прощание с Матерой», и по-иному, и, по крайней мере, не хуже Распутина. И если бы я Вам это сказал в кабинете, то Вы, вероятно, сочли бы меня за наглеца. Я тогда попытался было уйти от этого вопроса, уж очень вызывающе и нескромно выглядел бы мой ответ. Но теперь вижу, что уйти не удастся. Вопрос поставлен, и надо на него отвечать. Честно и прямо.
Распутин, на мой взгляд, показал частный случай. Матера мешает, и ее убирают. Конфликт обозначен просто и прямо. Вот виновники: ведомство, председатель сельсовета, архаровцы, рушащие могилы. А вот защитники — Богодул, Дарья, другие старухи. Распутин, как мне кажется, не заглянул вглубь проблемы, к ее истокам: хутора, малые поселения, рожденные индивидуальным, частным ведением хозяйства, рушатся под напором массового коллективизма. Они стали просто никому не нужны.
В моем романе умирает хутор. И хотя умирает он не естественной, а насильственной смертью, никто в этом, кажется, непосредственно и не виноват. И никто не может помочь ни ему, ни людям, потому, что он обречен. А вместе с ним обречены и сами хуторяне. И от этой неопределенности трагедия глубже и безысходней. Ведь, как это страшно, когда никто и ни в чем не виноват. И это наша общая беда, а не только хуторная. Рушится испытанный веками миропорядок, возникает разлад в семьях, душах, и никто не виноват, потому, что подрублены корни народной жизни. Подрублены революцией, подрублены коллективизацией. «И опускаются руки от века не знавшие праздности. Вместе с хутором уходит целое сословие со своим бытом, неповторимым укладом жизни. Гибнут, умирают люди, не умеющие да и не способные пустить корни в чуждой для них среде. Может, и не в полной, но в достаточной мере мне это удалось показать. А потому ответ на Ваш вопрос однозначен. С уважением М. Олефиренко.
Р. S. Я нахожусь в таком отчаянии, что давно пообещал Богу, если он поможет мне напечатать роман в «Новом мире», то гонорар, который я получу за эту публикацию, я перечислю на строительство храма Христа Спасителя
Отправив письмо, я продолжал ждать, но публикации не было. Я, волнуясь, позвонил в редакцию.
— Для того, чтобы обратить внимание на ваше никому пока еще не известное в литературе имя, мы решили вначале дать в номер ваш рассказ. Так что высылайте.
Это было начало конца. Отзыв Натальи Михайловны, правда, очень давний, на мои рассказы у меня уже был, хоть мы ни разу и не виделись с ней. В письме от 17. 08. 1983 года она сообщала:
«Рассказы редакции не подошли. Короткие рассказы (от 5 стр. до 19 стр.) наш журнал не печатает» (Н. Долотова).
С того времени я не написал ни одного нового рассказа, а потому решил отправить те, что были. Авось, выберет. Чувствуя недоброе, я собрал все свои рассказы, пошел на почту.
Почему я не отправил повесть «Припозднившийся аист», выдав ее за большой рассказ, не знаю.
Ни один из предложенных мною рассказов редакции опять не подошел. Я не знал, что мне делать.
— Давайте я отошлю ваш роман в журнал «Знамя». У меня там работает хорошая знакомая Холмогорова.
Холмогорову я знал давно, она давала моему роману «Хуторяне» положительную оценку, отмечая то обстоятельство, что роман они, возможно, и могли бы напечатать, но он не подходит им по тематике.
— Понимаете, Наталья Михайловна, это же революционный журнал, а мой роман несколько антисоветский.
— Ну, тогда давайте отправим в ленинградский журнал «Звезда». У меня там в отделе прозы работает хорошая подруга.
— Ну, что ж, отсылайте, — нехотя согласился я.
И только тогда, когда я, наконец, в начале июля 1991 текущего года получил свою рукопись из редакции газеты «Красная звезда», а не из редакции журнала «Звезда», с прилагаемой рецензией А. Рыбакова. И на каждой странице этой рецензии дважды — вверху и внизу — старательной рукой Натальи Михайловны Долотовой было аккуратно выведено: «В АРХИВ!»
Я принялся читать рецензию:
«К сожалению, мне ничего не известно об авторе романа «Хуторяне» Михайле Олефиренко, приславшем свою рукопись в журнал «Новый мир». К сожалению, потому что это произведение произвело на меня большое впечатление.
Михайло Олефиренко, на мой взгляд, весьма и весьма одарен литературно, особенно в редком сейчас качестве — языковом.
…Когда читаешь страницы романа, наполненные диалогами, раздумьями, рассказами крестьян хутора Коломийцев, стоящем где-то на русско-украинском порубежье, то невольно вспоминаются страницы таких писателей, как Лесков, Шолохов. Сочность, свобода, легкость речи персонажей и автора как бы подхватывает тебя и самостоятельно ведет по жизни хуторян.
В основу романа положена грустная и типичная история умирания хутора. Трагедия и боль людей, вынужденных расставаться со своим родовым гнездом, со своей малой Родиной. Автору удалось создать ряд неординарных, ярких характеров со своими судьбами, думами, надеждами. Вообще, каждый, даже второстепенный, персонаж, колоритен, запоминается, встает перед мысленным взором как живой. Роман гуманистичен, сострадателен, и тем больше его эмоциональное воздействие — будь проклята та жизнь, которая доводит людей до такого состояния.
Надо, конечно, выяснить личность автора, его возможности для совместной работы.
…Будет жаль, если в нашу литературу не придет такой талантливый человек, как Михайло Олефиренко ,— пусть даже одной книгой. Но такой книгой, которая может стать важным свидетелем и портретом эпохи». А.Рыбаков. г. Москва.

Наверное, и Рыбаков сам был нимало удивлен, что автор прислал серьезную работу по почте, так называемым самотеком, а не привез лично в Москву в редакцию.
Да, я так до конца и не понял глубину своей ошибки, и по достоинству не оценил коварную месть оскорбленной женщины. Отказ я принял за чистую монету. Я искренне считал, что мои вещи не подошли. И в том, что я мог так подумать и думал, очень большая заслуга Полковенко, Матюх, Николаевской и других, потому что в течении почти двадцати лет я слышал и читал другое.
И снова очередное падение духа.
А в конце мая я получил из «Нового мира» две бандероли. «Что бы это значило? Может, сигнальный или авторские екземпляры?», — екнуло глупое сердце. Я вскрыл бандероль. Там был только что вышедший подписной шеститомник Залыгина с надписью: «Михаилу Николаевичу, всему семейству Олефиренко с добрыми пожеланиями». Сергей Залыгин.
Спустя некоторое время я снова написал письмо Залыгину, в котором были и такие строчки:
«… Благодарю за книги. Мой роман, который я отправил к Вам прошлым летом , был одобрен А. Рыбаковым, о чем я узнал только-что. В сентябре прошлого года по телефону меня заверили, что роман обязательно пойдет в печать. 11 января, почти через полгода, при встрече, редакция в лице Вас и Натальи Михайловны Долотовой подтвердила это свое решение. И вот в конце мая, как снег на голову, — рукопись мне возвращают. Я позвонил в отдел прозы. Мне сказали: рукопись устарела. Я давно отвык спорить, даже если и не согласен.
Вот уже скоро следующий январь, а я только отважился на письмо к Вам. Другой бы уже пороги оббил, а я вот так… Может, потому мне и не везет… Тем более, что Вы дали мне добро на звонок к Вам. Но и этим я не воспользовался. И вот думаю, что мне делать? Лучше бы, конечно, зайти к Вам, поговорить. Я думаю, Вы смогли бы уделить мне десять минут времени. В любом случае, я не доставлю вам неприятных минут».

В разгар зимы, в крещенские зимние каникулы я снова вырвался с работы в Москву. И вот я снова в «Новом мире». Сначала мы встретились с Натальей Михайловной, разговорились.
— Если бы я жил в Москве, то, может, и напечатался в «Новом мире». .. — с сожалением сказал я.
— Не скажите! В Москве живет более трех тысячь писателей. Это почти половина всех писателей России. А многие московские писатели печатаются в «Новом мире» ? Вот видите…
«А и в самом деле, — подумал я. — Ю.Бондарев, А. Битов, В. Маканин… А В. Распутин, В. Астафьев, В. Белов, В.Быков не москвичи. Наталья Михайловна права».
— И какой бы гонорар я получил, если бы был напечатан в «Новом мире»? — спросил я, утоляя свое любопытство.
— Вы не член Союза писателей, а для начинающего у нас ставка 700 рублей за печатный лист. У вас десять листов… Значит — семь тысячь.
«Ничего себе, — молча удивился я. — Можно было перечислить и на храм, и поделиться».
Если бы я пообещал гонорар Залыгину, мой роман наверняка был бы напечатан. Но пообещав гонорар Богу и написав об этом Залыгину (да и не написав), я уже не мог обещать его кому-то другому.
Я по-прежнему был убежден, что украинские рецензенты, видимо, были правы, мои вещи никуда не годятся, и в «Новом мире», видать, тоже наконец-то разобрались кто и что я и вынесли справедливый вердикт.
Еще надеясь на чудо, я, как и обещал в письме, зашел к главному редактору Сергею Павловичу Залыгину, с ним я виделся три или четыре раза.
— Я относительно своего ненапечатанного романа «Хуторяне»…
— Мы не все вещи Солженицына печатаем…
— Я понимаю, но …
— Ну, так напишите хороший рассказ… Роман написали, а рассказ не можете, что ли?
— Мне один писатель, В. Мирнев, написал в рецензии, что я не рассказчик…
— Вы что, хотите войти в литературу романом? Таких в мире было только три: Томас Манн со своими «Буденброками» и… — он назвал еще две фамилии, которых я не запомнил. Вторая из них, кажется, Эмиль Золя.

С тех пор прошли годы. Однажды утром в июне или июле месяце я ловил попутный транспорт, чтобы уехать на работу.
«Вы что, хотите войти в литературу романом? Вы знаете, что романом входило в литературу только три человека в мире: Томас Манн...» – пришли на ум давно забытые слова Залыгина и назойливо завертелись в голове заезженным диском.
Я попытался освободиться от этого навязчивого наваждения и не смог.
А вечером, вернувшись с огорода домой, зачем-то включил телевизор, чего уже не делал месяца два (лето не время для сидения за ящиком), и сразу же услышал:
— Сегодня на 89 году жизни скончался выдающийся русский писатель Сергей Павлович Залыгин.
Я выключил телевизор. Вот и скажи после этого, что в мире нет никакой таинственной связи между людьми. И еще подумал, что, возможно, в это самое время Залыгин стоит перед Господом, и тот спрашивает его, почему он не напечатал меня, не захотел, чтобы деньги ушли на строительство храма Христа Спасителя?
И снова веря во всесилие Бога, я убеждал себя, что вопреки воле людей Бог непременно оценит мой поступок и поможет мне реализовать себя. Мои романы непременно выйдут и будут жить. Этой надеждой жил и я все эти годы. Но вот и она стала понемногу подтаивать.

Ну, а что же земляки? Земляки-харьковчане все это время несколько раз пытались вообще запретить мне писать, мотивируя это низким художественным уровнем моих произведений. Расскажу, как это было.
Для того, чтобы отучить меня от писательства, приложили руку многие: В. Стальной, руководитель местной литературной студии, представлявший мои рукописи в Харькове, выборочно читая неудачные места незрячему В. Тимченко, В. Сусидко, зав. отделом прозы издательства «Прапор», его редакторы: Н, Матюх, В. Верховень, А. Коваливский, задним числом пытающийся загладить свою вину и помочь опубликовать мои сочинения в период перестройки, а также постоянно уклоняющаяся печатать меня в журнале «Березіль» С.Сулыма. Уклоняющаяся даже после того, как мои романы были опубликованы в столичных журналах «Вітчизна» и «Київ», а затем и харьковских «Слобожанщина» и «Темные аллеи».
И вот уже без нее моя публикация в том журнале, редактором журнала В. Науменко, именно та, которую два года тому назад отклонила С. Сулыма, заняла первое место по итогам года, а член редколегии журнала, писатель О. Чорногуз заметил: «Это лучшая публикация в журнале «Березіль» за последние десять лет».

Каким же могло быть после этого отношение ко мне руководителя кабинета по работе с молодыми авторами В.Тимченко? Может, потому, что с известных причин я ни разу с ним не выпил, не лебезил в отличие от многих, не заискивал, право, не знаю.

Несколько раз Тимченко, возможно, с чьей-то подачи ( ведь из Балаклеи в советские времена могли принять в Союз писателей только одного), говорил мне:
— Так можно до сорока лет писать!
И я подумал, а ведь действительно, Виктор Петрович прав.
Прошло еще некоторое время, и Виктор Петрович устроил разгром моих произведений на областном уровне, поручив их рассмотрение какой-то Т. Мымрик, но поняв, что этого мало, собрал заседание отдела прозы и некоторых писателей, подготовив из числа студентов местного университета и пединститута выступающих. Всему этому шабашу была придана видимость приличия и демократизма. Мне было позволено прочитать отрывок из своего произведения ( я выбрал из романа «Месяц ветров», раздел о Барском), после чего Тимченко взял слово:
— Ну, теперь видите!? Надо объяснить человеку, что это не литература. Пусть он займется чем- нибудь полезным для себя и для общества. Так можно писать до пенсии, — сказал Виктор Петрович и этим задал тональность обсуждения.
Одна из выступающих сказала:
— Жаль, что человек взялся не за свое дело. А мог бы быть журналистом на всю Украину!
Громили меня не очень, но очень болело сердце, я, как всегда, все принимал всерьез.
И только после окончания этого шабаша, уже на улице, ко мне подошел один из его участников, сказал:
— Наконец-то я сегодня услышал настоящую прозу.
В декабре следующего года мои романы благодаря А. Глушко, А. Каминчуку и О. Васильковскому все-таки были напечатаны в журнале «Вітчизна» и «Київ».
Редактор журнала «Вітчизна» Александр Глушко, человек огромного сердца и исключительной порядочности, буквально за руку ввел меня в литературу, опубликовав в столичном журнале роман «Хуторяне», и одновременно в журнале «Київ» Анатолий Каминчук и Александр Васильковский, с которым меня заочно познакомил и которому рекомендовал меня В. Мирнев (при открытии журнала «Киев» члены его редколегии ездили на Арбат, в журнал «Москва» перенимать опыт), — роман «Чорторый ».
Рекомендовали меня в Союз писателей И. Перепеляк, В. Тимченко, Р, Полонский, и киевляне — А. Васильковский и А. Каминчук. По их рекомендациям меня единогласно приняли в Союз писателей. Вот выдержки из них:

«…М.Олефиренко еще многому нужно учиться, однако наукой ответственности за слово он овладел, а за учителей в литературе имел настоящих мастеров.
Рукописи Михаила Олефиренко читал в издательстве «Молодь» и «Радянський письменник» еще в восьмидесятых годах. Тогда они не могли быть напечатанными по одной простой причине – в них была правда о человеке, слово молодого автора было слишком социальным». О.Васильковский. г. Киев.
«…В украинской прозе появилось новое имя, новая фигура — Михаил Олефиренко.
Мы тронуты, взволнованы, временами глубоко задеты знакомством с его персонажами— жителями хутора Коломийцев на Полтавщине: это баба Елена, сын ее Николай и внук Володя — живая семья в трех поколениях, неожиданный и будто хорошо известный издавна дед Семен и жена его Оришка, Василий Серебреный — великодушный труженик бессеребреник и сумасбродный поджигатель в одном лице, трогательно-трепетный Иван Михайлович, пронзительный, тонкий душой Игнат, их односельчане... Проще простых, по большей части малообразованные, а некоторые и неграмотные, — они через талант писателя раскрывают нам свой диалектически-сложный внутренний мир, ужасную трагедию жизни и вымирания украинского крестьянства в советское время. И притом никаких котурнов, никаких признаков литературной косметики, также как и ни одного умышленного заземления: писатель любит и жалеет своих героев такими — какие они есть — и умело вкладывает эти чувства любви и сожаления в читательскую душу».
Роман «Водоворот» воспроизводит жизненную среду в пору самой трагической поры в истории нашего крестьянства и всего украинского народа, которой имя – «Голодомор» . Концентрированы в немногих строках апокалипсическая беда, кричащая жертвенность, сверххристианская покорность судьбе и Богу и сатанинская злоба и нещадность со стороны большевистской мрази – воспроизводится резцом суровым и умелым.
Михаил Олефиренко представил нам талант зрелый, соединив мужественную художественную откровенность с истинным художественным целомудрием». Р.Полонский. г. Харьков.

«…М.Олефиренко – писатель зрелый и вполне самобытный. Если и сравнивать его с кем-то, то в голову приходит широта, талант и творческий размах А.Головко или К.Гордиенко, мастеров, которые творили без суеты и спешки.
Михаил Олефиренко, кажется, пишет свою единственную книгу, потому что имеет перед собой единственный род, свой родной закоулок, хутор. Его герои, действующие лица переходят из произведения в произведение, вырастают в сагу, эпопею, аналогов которой тяжело отыскать в нашей современной литературе». Анатолий Каминчук.
С А. Каминчуком мы были знакомы давно. Это было шапочное знакомство. В журнале «Дніпро» мне по сути отказали в рассмотрении рукописи. Заведующий отделом прозы с вызовом бросил мне:
— Ты, смотри, расписались! Попробовали бы вы писать в то время, когда писал В. Барка!
Забрав рукопись обратно, я пожал плечами, ничего не сказав. Неужели этот человек не понимает, что В. Барка писал свою книгу в Америке, в горах, в своей башне, далеко от Нью-Йорка, уже после смерти Й. Сталина в 1958-1961 годах, а я в 1981году в Балаклее, во времена Андропова? Хотя в черне она была написана еще раньше. А это далеко не одно и то же.
Вдвоем с сыном я привез рукопись романа о голодоморе в редакцию ж. «Київ», отдал Каминчуку. Он осведомился, о чем вещь, сказал саркастически:
— Не обещаю. Вон видите, — указал он на заваленный рукописями редакционный подоконник, — сколько написано. Это разве что внуки ваши, может быть, напечатают.
И словно в воду глядел. Роман, невзирая на все инициативы М. Жулынского и постановления Президента, так и не издан до сих пор массовым тиражом.

Во времена перестройки А. Ковалевский, о котором я уже упоминал, написал для одного частного издательства “Фолио” следующий отзыв на мой роман:
«Это необычная рукопись. Она о голоде 33-го, о насильственной коллективизации в местах, некогда воспетых Гоголем. Впрочем, в рукописи об этом не говорится, а только упоминается Гоголево, Полтавщина… Да еще сам по себе говорит об этом живой, сочный, «неправильный» язык автора, изобилующий куда более, чем у Гоголя, украинизмами.
Язык этот подкупает, подчиняет, становится постепенно таким убедительным, что на его месте «чистый», литературный, будь то украинский, будь то русский, что-то потерял бы наверняка. Что? Может, правду жизни.
Ведь языковая среда описываемых мест далека от той вожделенной чистоты, о которой пекутся иные ревнители « исправления своего народа»...
А не лучше бы вжиться в этот язык и пытаться переплавлять его в художественных произведениях, хоть украинских, хоть русских, но только предельно честно и убедительно?
Ясно, что автору нужен редактор. Чувствующий меру. Но и столь же смелый, как автор, не пасующий перед возможным непониманием и даже обвинениями в «безграмотности» со стороны разного рода литературных «пуритан». Ату их. Главное — сохранить живую народную речь, столь широко раздвигающую пространство этого романа.
Но самое глубокое впечатление производит, разумеется, содержание рукописи. Прежде всего — картины голода в ней. Они настолько страшны и емки, что невольно думаешь — автор сам пережил те времена. А ведь он родился почти полтора десятилетия спустя после коллективизации...
И как-то неудобно говорить здесь о даре перевоплощения, о глубине образного мышления автора и тому подобных вещах.
Он человек, видимо, прямой, и ему надо прямо сказать: Вы писатель. Честный, совестливый, столько боли пропустивший сквозь свое сердце. Как оно выдержало? А.Ковалевский. г. Харьков.

Со временем А. Каминчук благословил в ж. «Слобожанщина» мой следующий роман: «Жернова».
«Летописец народного бытия Михаил Олефиренко пишет, как дышит, а дышит, как пишет. Это не выдумка, а аксиома. Михаил Олефиренко пишет плодотворно и давно, но удалось напечататься лишь теперь, когда упала цензура.
Недавно в жизни Михаила Олефиренко произошло примечательное событие: одновременно два столичных журнала «Вітчизна» и «Київ» опубликовали его романы. Это явление уникальное даже для известного автора, но речь ведь идет о начинающем, первой пробе пера. Знаю, что у него есть еще немало вещей интересных, основательных и глубоких, которые нигде не были напечатаны, потому что сегодня Украине не до книг, в частности, не до художественной прозы.
А пишет Михаил Олефиренко интересно, его герои живые, настоящие, потому что не вымышленные, а выхваченные из жизни и талантливо и образно положены на бумагу.
Интересен и оригинален у прозаика язык. Это полтавско-харьковский диалект, говор Слобожанщины, среда, где живет автор и обитают его герои.
Письмо М.Олефиренко правдиво, почерпнуто из жизни, у него нет фальши, выдумок, а потому такая проза читается с интересом. Верю, что она найдет своего благодарного читателя. Герои М.Олефиренко – люди села, труженики полей и ферм, те, чьими руками выращивается хлеб и лелеется наш родной край. Большинство его героев уже отошли в прошлое, стали историей, вечностью, но средствами художественного слова писатель их увековечил и оставил для потомков, как память о тех невыносимо тяжелых годах, которые пришлось пережить нашим дедам, родителям, сыновьям и дочерям родной Украины». Анатолий Каминчук.
В Союз писателей меня приняли единогласно. В. Тимченко, который тоже дал мне рекомендацию, первым бросился обнимать и целовать меня, поздравляя с победой:
— Михаилу в свое время от нас досталось, — говорил он, обращаясь незрячими глазами в зал и возводя обычное издевательство в ранг требовательности. Почувствовав лукавство, я легонько но настойчиво отстранил его при очередном иудином поцелуе.
Возможно, ему и в самом деле было неловко. Ведь принимали меня в Союз те самые, кто год тому назад с инициативы Виктора Петровича вынужденно должен был меня громить. А как им было не принять меня, если два столичных журнала одновременно в 11-12 номерах опубликовали мои романы? К тому же харьковская писательская организация давно славилась сомнительной объективностью: многие принятые на областном заседании в Союз писателей не были потом утверждены в Киеве.
Убедившись в течении двух десятков лет, какой я неудачник, еще до публикаций моих романов в столичных журналах, от меня ушла жена, и я остался один на один с детьми и сердечными недомоганиями.
И только расставаясь с женой, я нечаянно обронил:
— Вот видишь, ты меня предала, изменив мне с директором, а я не пошел на это, хотя мог бы давно быть в литературе.
И рассказал ей во всех подробностях, что много лет тому назад произошло со мной в «Новом мире». Я никогда не говорил с ней об этом, не считал нужным. Да и что здесь такого. Меня пригласили в Большой театр, я отказался. Ничего интересного. Она, конечно, промолчала.
В последний наш приезд к родителям, отец, как бы чувствуя надвигающуюся беду, спросил у невестки:
— Ну, как вы там, Надя?
— Да ничего..
— Вы же что-то там пишете… Печатаете…
— А, махнула она рукой. — Галиматью всякую! — таков был ее последний ответ свекру. Больше они не виделись.
Она, очень терпеливая и упорная, больше не верила в меня.
Я, наверное, никогда не пойму, зачем надо было так издеваться надо мной.
Одним словом, моё торжество и победа были ничтожны. Они уже не выглядели ни торжеством, ни победой. Это была трагедия несостоявшегося человека и писателя. Семья, здоровье, перспектива, все было потеряно. И я, знающий французский, математику, физику, сопромат и теормех, вынужден был до самой пенсии мести двор в сельской школе, где преподавал труд и ДПЮ. Но я не обижаюсь ни на кого. Бог учит прощать.

И все-таки, благодаря моему однокласснику, Петру Васильевичу Перетятько, директору пивоваренного комбината «Славутич», моя эпопея была издана мизерным тиражом 200 и 100 экземпляров.
Когда пришло время издавать книгу, М. Жулынский написал предисловие:
«Эпические прозаические произведения в украинской литературе последних лет пишутся не часто. До этого некоторые литературоведы даже подвели теоретическую базу — мол, разлогие эпические произведения, своеобразная художественная хроника доступны только нациям с развитой государственностью.
И вот читателю предлагаются первые две книги из прозаической эпопеи «Стожары» украинского писателя Михаила Олефиренко.
Нимало не подвергая сомнениям авангардистское направление мировой литературы, отметим, что наша «хуторянская» проза, к которой относится и написанное Михаилом Олефиренко, еще не прочитана Европой.
Тяжело, морально непосильно читать отдельные разделы эпопеи. Правда об украинской судьбе так болезненно, до молчаливого крика и холодного отчаяния жжет совесть, что невольно откладываешь рукопись и начинаешь нервно, едва не безумея от бессилия и душевной горечи, вставать из-за стола и куда-то идти, чтобы оторваться воображением от этих ужасных сцен голода и человеческого озверения.
Я думал, что об украинском селе ХХ века — самый трагичный век в истории украинского народа — такой жестокой правды никто, кроме Василия Барки с его «Желтым князем», не писал. Знаю, напомнят мне тяжелую, будто горные камни, прозу Василия Стефаника, славный «Собор» Олеся Гончара, новеллы и рассказы Григория Косынки, роман »Водоворот» Григория Тютюнника, роман «Кровь людская — не водица» М. Стельмаха, прозаические произведения Василия Земляка, Григора Тютюнника, Евгения Гуцала, Романа Андрияшика, Ивана Чендея, своеобразную «Библию украинского села» — роман »Листья травы» Владимира Дрозда, »Сельские истории» Анатолия Димарова, роман »Ежедневный жезл» Евгения Пашковского и роман харьковского прозаика Петра Василенко »Калина и городовина»...
Много можно назвать произведений, в которых судьба украинского села открывалась на опечаленном вечной борьбой за освобождение и сохранение извечных добродетелей украинского народа эмоциональном сопереживании.
Украинская литература клонилась тревожным соболезнованием, сочувствием, гордостью и надеждой к крестьянину, который веками мучился на родной, не своей земле, но как тяжело было эту правду доносить к нему!
Разуверившись, в отчаянии и безнадежности, украинский крестьянин мог надеяться только лишь на Бога. Потому и молитвой горнулся к Господу, потому что повсеместно были его враги — власть, «своя» и «чужая», свой же односельчанин, который ради выживания, нередко из зависти и классовой мести творил зло ближнему, естественные силы стихии, которые угрожали засухой, неурожаем, голодом...
Писали украинские писатели, но не всю правду, потому что были темы запрещенные — голодомор 1932—1933 лет, голод 1921—1922 гг. и 1946—1947 гг. Но всю правду знали, потому что знал ее народ, помнил и надеялся, что когда-то невинно погубленные души оживут в слове, в молитве, в памяти. Пристальная цензура (да и самоцензура) не позволяла эту народную боль открывать. Слишком глубокой и неизлечимой была и остается эта украинская рана на национальной судьбе.
Вспомнил я не случайно о романе »Желтый князь» Василия Барки, потому что это было первое произведение, из которого на меня глянула, будто из черной пропасти забытой памяти, выморенная голодом Украина.
Вспоминаю июльские дни 1989 года, мои долгие разговоры с поэтом, прозаиком и философом Василием Баркой в его славной «башне» высоко в горах за Нью-Йорком. Разговоры после прочтения романа »Желтый князь» — этой ужасающей хроники неописуемо трагической судьбы украинского села.
«Это свидетельство за свой народ, — так объяснял Василий Барка основную причину, главное побуждение написания этого произведения. — Голодомор 1932—1933 гг. — это преступление против украинского народа. Наибольшее преступление в истории европейских народов. Я не узнал человека. И человек себя не узнал. Безумная от голода, отчаяния и ужаса, как и женщина, которая продавала сизые котлеты. Зарезала старшенькую, чтобы спасти двух меньших девочек».
Холодный цинизм коммунистической власти в последовательной реализации плана уничтожения голодом украинского люда не мог восприниматься нормальным умом, потому что не укладывался в ни одну логическую схему. Потому так долго и не признавался цивилизованным Западом. Цивилизованное восприятие жизни не могло согласиться с этим абсурдом, который творился за коммунистической завесой. Но эта горькая крестьянская Голгофа не протрезвила коммунистический режим — борьба с украинским крестьянином с целью его рабского подчинения продолжалась в колхозной системе.
Михаил Олефиренко завещал себе написать об украинской крестьянской судьбе и почти двадцать лет упрямо преодолевал собственные сомнения, безнадежность и творил эту жестокую летопись, которая в конце концов выплавилась в семитомную эпопею «Стожары». Только в годы независимости эти романы начали появляться на страницах журналов «Вітчизна», «Київ», «Слобожанщина», «Темные аллеи», «Версия».
Воображение писателя устремляется в ХІХ век, туда, где борьба за землю вырастала до социальных катаклизмов, которые детонировали на спекулятивную большевистскую идею классовой борьбы.
Добросовестный ученик Ивана Нечуя-Левицкого и Панаса Мирного, Михаил Олефиренко, осуществил большой и красноречивый моральный и художественный поступок — он сохранил в нетронутой чистоте украинский язык ХIХ века, открыл ее жизненную и творческую энергию, так необходимую для национального самоутверждения украинского человека. Полтавчанин по происхождению, из села Устивицы — это гоголевские края, Михаил Олефиренко запомнил, выстрадал, выносил в душе все то, чем гордилась его земля, что ей болело и жгло, все то, с чем садится она за широкий стол великих народов планеты.
Мастер перевоплощения, Михаил Олефиренко умеет смотреть на мир глазами юной девушки и старого блаженного патриарха — сельского вестника, который первым принес на хутора страшное слово «война».
«Стожары» — несметные угольки человеческих судеб, отчаяния и любви, отчаяния и надежды. Эпопее свойственна широкая напевность, яркая описательность, жестоко-реалистичное изображение темных закоулков человеческой души, она охватывает большой отрезок времени, которое стало основополагающим в судьбе украинского народа. Это время с 1900 года по наши дни. Сотни героев проходят перед сердцем и умом читателя, колоссальные взрывы сконцентрированных в человеческих судьбах эмоциональных переживаний доносит к нам эпопея «Стожары».
Среди них — большевистская коллективизация и ее последствие — самый страшный голодомор в истории, искусственно организованный сатанистами, которые избрали своим символом страшную астральную красную звезду.
Михаил Олефиренко неторопливо разворачивает черную панораму тотальной коллективизации на фоне драмы отдельных семей. Творится грандиозный эксперимент, в процессе которого могут (и должны!) погибнуть миллионы, но цель должна быть достигнута. Обычным сельским людям — хлеборобам от деда-прадеда не понять — не укладывается в голову: для чего власть уничтожает тех, кто дает жизнь — дает хлеб другим, кто хранит жизнь на земле
Потому люди обращаются к Библии, вычитывая в ней о приходе на землю страшного зверя «и число его 666», потому людей охватывало отчаяние, им казалось, что у творцов голода вселился злой дух и потому они на глазах зверели, теряли человеческое лицо.
Председатель комбеда, впоследствии председатель сельсовета Петр Матвиенко такие творит зверства, так издевается над своими односельчанами, до такого цинизма и садизма доводит себя непомерной для обычной психики жестокостью, что только Божье наказание может догнать его. Некоторые сцены выписаны с такой поражающей натуралистичностью, что невольно, как защитная реакция психики, сердишься на автора за то, что он в своем стремлении открыть черную бездну озверения человека не жалеет читательских эмоций и чувств. Особенно ужасает сцена убийства Демьяном Качечкой маленького Алешки.
Самая главная познавательная и художественная ценность романа «Водоворот» заключается прежде всего в том, что к нам доносятся голоса из тех страшных 1932—33 гг., голоса искренние, «подслушанные» писателем из уст его земляков, голоса правды и безжалостного осуждения тоталитарной системы, которая превращала человека в зверя. Михаил Олефиренко не ищет главных виновников голодомора в Полтаве, Харькове или Москве — он открывает ту крайне болезненную для нас правду, которая заключается в том, что именно свои люди, односельчане, родственники творили своими руками, конечно, благодаря подстрекательству коммунистической верхушки, тот ужас, который приводил к каннибализму. Своя же, сельская голь, следуя принципу большевиков «грабь награбленное», уничтожала добротные хозяйства, превращала в руины усадьбы, обескровливала землю, и в этом неистовстве безнаказанности и издевательства над беззащитным односельчанином открывала перед людьми свое нечеловеческое лицо.
Успех Михаила Олефиренко как раз и заключается в том, что он через поступки обычных крестьян, через деформацию их сознания и потерю моральных основ раскрыл одну из самых страшных трагедий ХХ века, которая в значительной мере приблизила вторую мировую войну, раскол и противостояние в мире, поставила на карту само существование человечества.
Перед читателем — начальные книги художественной хроники жизни украинского села, которое испокон веков хранило национальный код народа. И если этот код не удалось уничтожить колоссальным взрывам «мирового вещества» — это наша надежда и указатель в будущее.
Прибавим к этому, что древнейшая наша литература началась именно с летописей. «Стожары» — это художественная летопись нашего времени, которая вобрало в свое течение все значительное и значимое, а то, что невнимательному глазу может показаться случайным, является той случайностью, которая таит в себе зерна закономерного, неминуемого, того, что прорастет добром или злом — впоследствии.
Тысячелетия горят над украинскими тихими водами и ясными зорями неугасающие «Стожары» — свидетель самых глубоких провалов и наивысших всплесков нашего Духа».

На презентации моей первой книги в Киеве академик директор института литературы НАН Украины, вице-премьер и советник Президента В. Ющенко Микола Жулынский, написавший к этой книге предисловие, сказал:
«Такую книгу могли бы написать А. Головко, Г. Стельмах, братья Григор и Григорий Тютюнники, но через цензуру и автоцензуру не смогли этого сделать. За них это сделал Михаил Олефиренко. Книга имеет большую ценность. Это летопись, энциклопедия украинского села».
А мой земляк, писатель, поэт, драматург, киносценарист и эссеист Леонид Тома написал:
«Творчество Михаила Олефиренко известного украинского писателя-романиста (как и каждое не рядовое явление) не укладывается в привычные формулы литературоведческо-критического анализа. Начало его литературной работы — это рассказы бабушки, которая имела необычный талант рассказчика, была берегиней рода, его устным «летописцем». Казалось бы, задание Михаила Олефиренко простое: перенести на бумагу эту устную «летопись».
Однако только далекие от литературы люди могут думать, что это просто. Ведь явленную тебе летопись ты должен «оживить» красками своей души, влить туда свою собственную кровь, опереться на собственные наблюдения и опыт, а гарантом всего этого поставить собственную судьбу.
Работники известного в мире журнала «Новый мир» в Москве были удивлены, когда Михаил Олефиренко представил редакции свой роман на русском языке.
Коренной полтавец, Михаил Олефиренко блестяще овладел русским языком, и главный редактор «Нового мира», великий российский писатель С. Залыгин рекомендовал его роман к печати.
Ведущие деятели нашей культуры, среди них Жулынский, П.Перебийнос, Ю.Мушкетик, отметили появление в новейшей украинской литературе прозаика, который опирается на глубинные традиции.
Среди них можно назвать творчество Нечуя-Левицкого, Панаса Мирного, братьев Тютюнник. В российской литературе это, в первую очередь, Михаил Шолохов с его непревзойденным «Тихим Доном».
Вместе с тем, Олефиренко – самобытный как в творении образов, так и в языковой характеристике героев. Он умеет подать пейзаж через душу человека, а душу человека «разлить» в волшебных картинах природы. На сегодня (среди опубликованного) его вершиной является роман «Водоворот», главная тема которого – голодомор в 33-ом году, страшные картины падения и всплеска человеческого духа. Олефиренко не щадит читателя, подавая ему обнаженную правду середины XX века, он не боится внешней «неэстетики», задевая за живое эстетику психологическую. Он идет со своими героями во все бездны жизни, падает с ними на самое их дно и взлетает на наивысшие вершины, которые может постичь человеческое сердце. Роман М.Олефиренко – это летопись — хронотроп украинского села, начиная от первой мировой войны.
Стиль писателя – это «суровый реализм» с романтическими элементами традиционной украинской прозы. Его произведения — своеобразная энциклопедия народной этнографии, верований, обычаев, ритуалов, поверьев.
И в этом тоже особенности стиля писателя. Ведь все это не играет в произведениях самодостаточную роль, а включено в силовое поле сюжета, развития характеров, становления узловых контрапунктов.
Район творческих поисков Михаила Олефиренко – это становой хребет украинской литературы, где вздымаются вершины, заметные во всем мире».

Другой мой земляк Анатолий Сазанский в «Вестнике Ивана Багряного» ,США, напечатал отзыв об эпопее:

«По-видимому, ни один народ многоликого мирового сообщества на протяжении такого временного отрезка, как неполный век не уничтожался так глобально, как украинский. Однако геноцид, которому нет аналогов в мировой истории, ничто по сравнению с геноцидом духовным, который оставил по себе на ниве могучего и, собственно, уникального этноса лишь обугленную стерню. Именно в ключе исследования этого процесса и писался роман-эпопея выдающегося украинского прозаика Михаила Олефиренко, которая состоит из семи книг: «Стожары», «Водоворот», «Сатанинская круговерть», «Мертвые не предают», «Жернова», «Оттепель», «Хуторяне». Первые два вышли в 2000-м году, остальные — в 2003-ем, сразу получив наивысшие оценки ведущих литературоведов. Выделить какую-то одну книгу из семитомника в отдельном аспекте тяжело. Все книги написаны ровно, талантливо и страшно. Эпопея являются правдой народного бытия, списанной без подмальовок, грима и холуйского словоблудия, чем безнадежно инфицирована вся украинская литература прошлого века. Нас, представителей той эпохи, еще из школы, как на «Отче наш» ориентировали на (литературные вершины) эрзац-правды ленинско-сталинских лауреатов. Целый народ был искусственно оторван от литературы настоящей, созданной мастерами в белых мантиях, которые «честно шли...». Их имена — Василий Барка, Иван Багряный, Павел Маляр, Докия Гуменна, Елена Звичайна, Сергей Сурмач. К их бессмертной когорте присоединился и сын полтавской земли Михаил Олефиренко, раздвинув молодым и сильным плечом десятилетиями формируемую советской властью карманную литературную элиту Украины.
Микола Жулынский назвал вышеназванный роман «летописью украинской жизни» совсем не случайно. В нем с фотографической точностью художественно изображена жизнь, страдания, катаклизмы колыбели украинского этноса рядового полтавского села во времена, наиболее свирепые для Украины. Села, которое, как он отмечает, испокон веков было носителем национального кода народа. Хотя... восклицательный тезис столичного академика относительно того, что «этот код не удалось уничтожить колоссальным взрывом «мирового вещества», вызывает болезненную улыбку. Потому что... вышеназванный код если и не полностью уничтожен, то безнадежно деформирован. Собственно и сам роман как раз о процессе этого уничтожения.
«Стожары» — это книга, которую должна прочитать Украина и весь мир. Однако я очень сомневаюсь, что нынешняя наша отчизна, которая подсознательно или целеустремленно продолжает политику геноцида украинской духовности, начало которой положила московская империя, сделает хоть шаг для обеспечения книгой украинского информационного пространства. У нас в родной не своей Украине ее ожидает длинная дорога к читателю, засыпанная тернами»

И как бы перекликаясь с ним, другой полтавчанин, Леонид Коробка, пишет в «Полтавском вестнике»:
«В то время, когда по всей стране возводятся монументы, памятники, средств для того, чтобы выдать живое слово самого народа — о пережитом им самим — ради памяти теперешних и будущих поколений, почему-то не могут найти. И автора книг, постепенно и методично, отодвигают на задворки. Цинизм, даже в благолепной обертке вежливого безразличия, остается душевно мертвым по своей сути».
А вот колоритный очерк о моем творчестве не профессионала, а просто читателя, музыканта и композитора, который он назвал не менее колоритно:
«От истоков к устью».
«Как Вам кажется: «Если бы у кого было сто овец, и одна из них заблудилась, то не оставит ли девяносто девять в горах и не пойдет ли искать заблудившуюся?» (гл.18 от Матфея).
Читая рассказы, повести, романы Михаила Олефиренко, невольно задумываешься над утверждением К. Э. Циолковского о том, что жизнь Вселенной сотворена для счастья, что существует неисчислимое количество видимых и невидимых цивилизаций, опережающих земное развитие на миллиарды миллиардов лет. И тут же невольно усомнишься: ведь жизнь человека идет от истоков к устью, от рождения к смерти, а не наоборот. Но как его отыскать это зыбкое быстротекущее счастье в хаосе будней и цепи неудач. Может быть, именно поэтому творчество писателя исполнено такого глубочайшего трагизма, сострадания и тоски по совершенству.
Ведь сам он, родившийся на Полтавщине близ Сорочинец, в глухой деревушке, утопающей в Красоте вечной природы, являет собой цельность и непосредственность детской чистоты, любви и лукавого юмора, за которыми кроются таинства сокровенных знаний в области религии, философии, науки, искусства, так мастерски воплощенных в форму романов, в стихии которых он homo-faber-liden-sapiens неуемно, с достоинством ведет Собоготворческие игры. С эпической размеренностью, объективностью, оригинальностью развертывается на страницах этих романов столетняя сага крестьянского рода Ригоров, начиная с первых страниц «Стожар» и до последних страниц романа «Хуторяне». Действие происходит в отдаленных деревушках Коломийцев и Байрак. Однако, даже сюда, в простодушную жизнь героев, врывается кощунственное разрушительное эхо событий «большой земли», — революций и гражданских войн, коллективизации и голодоморов, Отечественной войны и иных бедствий: новых преобразований, перестроек, бесповоротно влекущих к распаду семей, вековых крестьянских устоев, бесправию и варварству.
И чем глубже сострадание писателя, тем яснее осознаешь правду о том, — что-то здесь не то в самих устоях, в жизни человека, которому даны от Бога и Талант, и Судьба, и шанс на бессмертие, и своя миссия на восходящем праведном эволюционном Пути.
Правда, граничащая с гениальностью, прозорливость и мастерство писателя, изображающего, кажется, все извивы судеб и душ человеческих в дремлющем потенциале народа, видят ту спасительную силу Космоса, которая всегда готова прийти на помощь для радости Бога и человека. Но задавленный крайней нуждой и борьбой за выживание, непросвещенный, растерянный голос крестьянской души чаще всего звучит все слабее и глуше, замирая в запредельной жизни. Исследователь мог бы сказать, что не только на человека, но и на все социальные события, не достигающие поворота ко благу любви, гармонии, света, Разумной и Мудрой Воли, богатству, силе, радости, веселью и отрешенности, теллурические силы Космоса налагают свою магическую длань.
И только в сотворчестве с Богом, с его внешней Дионисейской, пограничной Аполлонейской и внутренней, т.е. изотерической энергиями, человек обретает истинную свободу самосовершенствования, как путь к бессмертию. Такие мотивы, хотя и в усеченном, гротескном изображении появляются в повести «Припозднившийся аист» и романе «Росталь». Здесь субстанциональные силы дионисейства с его веселым вакхизмом и вдохновенным эросом для развития таланта, песенных дифирамбов и силы Гармонии, Красоты и Света Аполлонейской жизни не достигают полноты своего развития из-за человеческой разорванности и неопределенности. И вывод один — человек в его нынешнем состоянии еще совсем не то, чем и кем он должен быть. Хотя в нем сокрыта радужная палитра и потенциалы — от ребенка до Бога. И вполне закономерно, что в последнем романе, «Преступившие», написанном с Толстовским размахом и глубокой исповедальностью, главный герой писателя, Глеб Лужин, одному лишь Богу поверяя истину и ложь человеческого пути, признается в предательстве своей первой любви, страшась, что Господь вправе наложить проклятие на его последующие поколения и дела их. Во многом сознается и кается главный герой, приходя к выводу, что для большинства людей жизнь есть сон и ложь, протекающая в стороне от Истины. И приговором такой жизни могут быть размышления мудрой старухи Елены Ригор, которая пытается все-таки найти выход из круговерти этого проклятия:
«За долгую и нелегкую жизнь баба Елена заметила, что в неумолимом течении лет печаль и радость, счастье и несчастье распределены неравномерно. Счастье больше в молодости, горя и печали — в конце жизни, дабы человеку не хотелось жить два века. Да и что бы ожидало ее, живи она долго? Песчинки радости, которые все уменьшаются, и море печали, которое, пополняясь, превращается в океан. Ну, прошло бы еще сто, двести, пусть пятьсот лет, а смерти все нет и нет. И самое страшное не в том, что нет, а в том, что и не будет. Тут никто не выдержит».
Заканчивая очерк о творчестве писателя Михаила Олефиренко, отдавая должное его гражданскому мужеству и могучему таланту, хотелось бы, в виде исключения, заметить, что, затрагивая самые истоки жизни, он ставит перед человеком и нацией самый исконный и жгучий вопрос, на который будут отвечать нынешние и многие будущие поколения: кто мы? Хватит ли у нас самоуважения, национального достоинства и сил для самопреодоления, чтобы обрести путь правды и заявить о себе? И мне, потрясенному творчеством писателя Михаила Олефиренко, думается: в тяжкие минуты бездорожья, — какое счастье быть его современником, свидетелем его удивительного творчества и вместе с ним открывать тяжелую дверь в мир непознанной истины”. Член Национальных союзов музыкальных и театральных деятелей Украины, композитор С. Бурилов.
Пришло время и мою эпопею «Стожары» выдвинули на соискание Шевченковской премии. Вот что там говорилось:
«Эпопея «Стожары» — исключительное явление в литературе, и мы должны это осознать. Это энциклопедия сельской жизни, самый великий и значительный памятник Голодомору, самая большая книга новой украинской литературы. Такого произведения не существует в украинской литературе. Даже «Новый мир» поддержал. Простота и отстраненность — самый удачный летописный прием. Казалось, зарубежная литература пошла далеко вперед. Но если экзистенция в зарубежной литературе распространяется на одного человека, то Олефиренко распространил ее на целую среду, на целый класс — крестьянство. Совместно с реализмом — это составило основной стержень литературного творчества. Поражает редкостный стиль и простота. Летописность, чрезвычайное знание материала. Автор внутренней логикой ведет за собой. На сегодня (среди опубликованного) творческой вершиной писателя являются романы «Водоворот». и «Хуторяне», объединенные в дилогию «Время цветения терна», где изображены страшные картины падения и всплеска человеческого духа. Автор идет со своими героями во все бездны жизни, падает с ними на самое их дно и взлетает на наивысшие вершины, которые постигает человеческое сердце.
Сцены о псе Мухтаре у Джека Лондона и Септон-Томпсона выписаны — не лучше. Стиль летописи напоминает — Шолохова, Толстого, Стендаля, Диккенса, Золя. Всюду звучит слово родины — чувствуется школа Гоголя, Панаса Мирного, Короленко, Гончара, братьев Тютюнников». Леонид Тома
«Нет пророков в своем отечестве. Эпопея — явление уникальное, подтвержденное и в Киеве, и в Москве. Я поражен. Это глубинное, самобытное и главное — это продолжение традиции нашей прозы из ХІХ века по наши дни. Новые направления, модерн могут вырастать лишь на традициях. Видел Загребельного, ему очень понравился роман». А. Перерва.
«Есть писатели, которые призывают любить Родину, но сердце остается холодным. А есть такие, прочитав которых хочется кричать: «Да здравствует Украина». Эпопея фундаментальная по содержанию. Прочитав ее, я понял: такой народ останется на поприще истории. Олефиренко вспахал литературную ниву на нужную глубину. Это явление, которое подносит украинскую литературу на нужную высоту. Нужно, чтобы эта книга стала настольной в каждой семье. Если премия не будет присуждена, мы разгоним Шевченковский комитет». Депутат В. Р. А.Тризна.
«На уроках украинской литературы мы сравнивали произведения о голодоморе Олефиренко, Барка, Уласа Самчука. Олефиренко пишет лучше. Хочется, чтобы его романы стали классикой. Писатель может войти в классическую литературу. Страницы М. Олефиренко просто поражают». Л.Тихоненко.
«Кто хочет войти в историю, прославиться, должен помочь Олефиренко, чтобы их фамилии стояли рядом». И.Перепеляк.
«Когда человек покорно несет свой тяжкий крест, чтобы поведать миру о селе, о земле, его надо поддержать. Большая любовь к языку, к людям не достаточно оценена. Романы и повести достойно оценила Москва.
Хочу, чтобы Бог дал здоровья, благополучия, чтобы автор поишачил на благо народа. Хочется верить, что Украина оценит трудягу, творца. Все структуры должны придти и поклониться этому человеку».А. Марченко.
«Когда человек наперекор судьбе творит свое дело, не в надежде на отличие, надеясь лишь на то, чтобы его поняли.
Я впервые ознакомился с творчеством М. Олефиренко в журнале «Вітчизна». Очень поразило то, как умирает баба Елена. Я хотел бы, чтобы воспринимали эту эпопею не как эпопею голодомора, знак смерти — это однобокий подход.
М.Олефиренко провел украинца через сто лет. Много юмористических сцен. Хорошо. что есть украинец, который не побоялся сказать правду об Украине. Это и есть проявление наивысшей любви. Произведение имеет историческое, мировоззренческое значение». С.Соловйов. 
«М.Олефиренко уже классик украинской литературы. Он высочайший профессионал, личность, преодолевшая себя и злокозненность жизни. За два дня я проглотил его роман «Сатанинская круговерть», читая его со слезами на глазах. Этот роман обладает необычной притягательной силой. Само название необычное, космическое: вьюга с безысходностью. В нем шолоховский размах, океан ярко очерченных образов. Роман пронизан большим состраданием к униженному человеку, состраданием по чувствам не уступающим чувствам Достоевского. Когда я закрыл последнюю страницу, мне стало страшно». Композитор С.Бурилов.
«Эпопея — есть отражение нашей ментальности. Весь народ изображен». М. Гопций.
«Я бы сравнил его с Астафьевым». В. Лопатин.

Наравне с коллегами по перу, выдвигали мой роман «Время цветения терна» на Шевченковскую премию и члены кафедры украинской и мировой литературы факультета украинской филологии им.Г.Ф. Квитки-Основьяненко Харьковского национального педагогического университета им. Г. С. Сковороды.
«Члены кафедры украинской и мировой литературы факультета украинской филологии им. Г. Ф. Квитки-Основьяненко Харьковского национального педагогического университета им. Г. С. Сковороды, ознакомившись с романом «Время цветения терна» писателя Михаила Олефиренко, заслушали на заседании кафедры 3 октября 2005 года (протокол №2) анализ названного произведения профессором кафедры Балабухой К. Х., выступления студентов магистратуры факультета о впечатлении от прочитанного, согласны в целом с предлагаемыми в том анализе выводами и рекомендацией.
«Время цветения терна», действительно, широкое эпическое полотно, которое, будучи отображением небольшого уголка Полтавщины, переламывает в себе бытие народа и человечества со всеми историческими и социальными катаклизмами, драматическими процессами и трагедиями — коллективизацией, голодоморами, второй мировой войной, раскрестьяниванием и уничтожением т. зв. «неперспективных сел».
Напечатанный в журналах «Вітчизна» и «Київ», одобренный к печати в журнале «Новый мир», высоко оцененный в отзывах читателей, известных писателей литературоведов — причем в чрезвычайно широком контексте, в котором он не теряется, не мельчает, а — наоборот обнаруживает собственную значимость.
В упомянутых отзывах и в ходе обсуждения назывались как ориентиры имена П. Загребельного, В.Барки, В.Стефаника, О.Гончара, Г. Косынки, М.Стельмаха, В.Земляка, Є.Гуцала, Г. Андрияшика, І.Чендея, В. Дрозда, А.Димарова, Е. Пашковского, земляков И. Багряного, И. Маслова, К. Гордиенко, П. Василенко, братьев Тютюнник, Ф. Рогового.
Отозвались на произведение российские писатели С. Залыгин, А. Рыбаков, А. Скалон, лит. критики Н. Иванова, А. Латынина, В. Непомнящий, В. Тертышный, украинские побратимы по перу М. Жулынский, Ю. Мушкетик, Л. Тома, Р. Полонский, М. Слабошпицкий, М.Славинский, А.Каминчук, О. Васильковский, А. Микитенко и др., выделяя истоки Нечуя-Левицкого, Панаса Мирного, братьев Тютюнник, Н. Лескова, М. Шолохова. Единодушные признания авторского таланта, его зрелости и самобытности, владения живым материалом, чувства народного слова.
Патриарх украинской литературы П. Загребельный считает : «За шестьдесят лет писательского труда я перечел почти все значимое в украинской и мировой литературе. А это множество книг и рукописей. Но такого произведения как «Время цветения терна» мне читать не приходилось. Во-первых, язык: настоящий, полтавский. Язык моего детства. Могучие социальные пласты, поднятые автором... Правда и еще раз правда. Я могу сравнить это произведение с эпопеей Нобелевского лауреата В. Реймонта «Крестьяне». У автора уникальный могучий талант, и это вселяет надежду».
Произведение Олефиренко не ликвидирует, не отменяет, не заменяет ничего из перечисленного и приведенного. Это — лебединая песня — щемящая, умирающая. Реквием не только хуторам, а кое-чему всеобщему — вряд ли могущему быть возмещенным в любой способ.
Как говорят, устами младенца, а точнее студентки магистратуры во время обсуждения выражен прогноз, что роман Олефиренко еще более массово будет читать человечество завтра, возвращаясь к источникам, ища истоков нравственности, гуманизма, красоты...
Не покривив душой, заявим, что рассмотренный роман заслуживает наивысшего признания — Национальной Шевченковской премии.
Кафедра имеет честь и основания выдвинуть на нее роман М. Олефиренко «Время цветения терна» официально.
Просим профессорский совет Национального педвуза поддержать нас в этом плане. Зав кафедры, проф. И. Маслов.

С Миколой Жулынским мы познакомились в 1993 году, когда он работал в правительстве В. Ющенко вице-премьером.
Дождавшись по совету его водителя выхода Николая Григорьевича из здания Кабмина, я подошел к нему с приготовленной для вручения папкой. У меня дрожали ноги и руки. Это была последняя надежда. Я протянул ему свою рукопись.
— Не волнуйтесь, мы же здесь не бюрократы какие-нибудь, — с опаской поглядывая на толстую папку, и, видно, убедившись в полной ее безопасности, успокоил меня Николай Григорьевич.
Через некоторое время он прислал мне положительный отзыв, обнадежив, что поможет напечатать роман о голодоморе. Этот его отзыв позже был положен в основу его предисловия к моей первой выданной книге, по поводу которого уже упоминаемый мною В. Стальной, ссылаясь якобы на писателей из западного региона, однажды задал мне непростой вопрос:
— Какое ты имел право обращаться к Жулынскому? Это если каждый так будет... Короче, ребята недовольны...
В ответ я пожал плечами. Затем В. Стальной высказал предположение, что никакого предисловия М. Жулынский мне не писал, что его написал я сам, а внизу поставил фамилию академика. И я понял, что ему очень хотелось бы, чтобы на всем пространстве от запада и до востока, а лучше, чтобы и во всем мире был только один писатель и поэт — Владимир Стальной.
Наше знакомство с Жулынским, волею судеб, растянулось на многие годы.
Но книга не выходила. Как-то в разговоре Николай Григорьевич сказал:
— Если Ющенко станет Президентом, все ваши книги выйдут. Я вам обещаю. А еще я вам обещаю, что в институте литературы, который возглавляю, непременно дам одному из аспирантов, как тему диссертации, сделать сравнительный анализ книг «Желтый князь» В. Барка и вашей.
Все три раза я голосовал за В.Ющенко, и не только потому, что мне пообещали издать книги, а потому что В. Ющенко казался, да наверное, и был тогда самым достойным кандидатом. Я разделял по этому поводу мнение Жулынского: «А вдруг с Ющенко произойдет оновление Украины! И уже там, возле него, мечусь кругами вокруг Большой Иллюзии».
После публикации моих романов в столичных журналах в 1994 году и принятия меня в Союз писателей Украины я обратился за помощью в издании книги к А. С. Масельскому, главе Харьковской областной администрации. С Александром Степановичем мы некоторое время вместе работали в Балаклейском райкоме партии, но прошли годы и он мог забыть меня. На приеме я не стал напоминать о себе, решив: узнает —так узнает, нет — так нет. Я подарил ему журналы «Вітчизна» и «Київ» и в отчаянии сказал, что таких романов нет в украинской литературе. Он пристально посмотрел мне в глаза. Я, чтобы не раздражать, не стал соревноваться с ним: кто кого переглядит, и опустил глаза. Наконец, он сказал, чтобы я написал на его имя заявление, что я и сделал.
А впоследствии я где-то прочитал, что так Масельский проверял человека на вшивость. Выдержит, не отведет взгляда, значит перед ним честный человек, отведет — значит негодяй.
Пока я ожидал ответа, Масельского не стало. Я зашел к заведующему областным отделом культуры А. Марченко.
— Он отказал вам, хотя его резолюция на вашем заявлении позитивная: рассмотреть.
— Он не мог не помочь мне…
— Когда он действительно собирался помочь, резолюция писалась иначе. Кстати, он позвонил по телефону И. Перепеляку, передал содержание вашего заявления, где говорилось об исключительности ваших романов. На что Перепеляк ответил:«Он преувеличивает, как и всякий автор».
Приятный, красивый, талантливый человек И. Перепеляк через несколько лет опять подвел меня, когда стал вопрос об издании моей книги «Время цветения терна» за государственный счет, заявив, что она уже выходила, по-видимому, имея в виду те 100 экземпляров, которые были выданы на деньги брата. Впрочем для этого опять были свои причины.
Ну, а в остальном да и в общем я не обижаюсь на него, потому что там, где он действительно имел власть и возможность что-то сделать, он сделал для меня очень много.
В 2001 году благодаря материальной помощи одноклассника Перетятько Петра Васильевича наконец вышла моя первая книга, которая объединяла под одной обложкой два романа: «Стожары» и «Чорторый».
Вот как отозвался на это событие, обращаясь к редактору книги писателю Леониду Томе,Николай Жулынский:
«А книга у Михаила Олефиренко тяжелая. Словно глыба земли. Суровая и не подвластная сомнениям. Горько ее читать — так жалко этих гордых и несчастливых, так грустно, что среди них, среди нас так много беспринципных и угодливых.
Хотелось бы поздравить словом мужественным и гордым Михаила с появлением «Стожар», поблагодарить хозяина «Славутича» Перетятько за его помощь. И Вам ,Леонид, сказать доброе слово за поддержку Михаила. Книгу вывести в люди очень тяжело! Благодарно и искренне Николай Жулынский. 18. 11. 2001 г.».
Не могу не выразить своей искренней благодарности Николаю Григорьевичу, который неоднократно поддерживал меня материально, высылая то 200, то 300 гривен.
Я, который на четверть века вынужденно опоздал в литературу, часто жаловался Жулынскому на свою литературную участь, судьбу, да и на судьбу вообще: обид, преследований, всевозможных притеснений, после публикаций в журналах и выхода книги, мне избежать не удалось.
Чтобы ярче осветить роль в моей судьбе Николая Григорьевича, приведу несколько писем с незначительными сокращениями и в хронологическом порядке:
«Уважаемый Михайло Николаевич!
Пересылаю Вам немножко отредактированную статью в энциклопедию (даже не знаю, в какую) и доработанное предисловие к первым двум книгам «Стожары». Не было под руками Ваших книг, потому не смог развернуть анализ шире. Я работаю за городом, в Конче-Заспе, не могу натешиться свободой, солнцем, водой... Как хорошо, что меня не пригласили (тяжело было бы отказаться) в Правительство А.Кинаха, потому что я опять не почувствовал бы вкус знойного лета, которое, правда, вымаривает и не способствует труду. А как там крестьянам, как им на полях?! Чувствуешь себя каким-то паразитом, лежебокой, когда думаешь, как тяжело — в горьком поту и физическом изнеможении — дается хлеб. Правда, я здесь что-то пытаюсь делать, но это такой мизер! Основные усилия направлены то на какие-то тезисы, наброски к докладу Президента ко Дню Независимости (Администрация просит, а как отказать? Надеешься, что какая-то частица мысли там «прорастет»), то на выступление В.Ющенко на III Всемирном форуме украинцев—попросил, я сегодня что-то набросал...
Мелкота, будто мошка, залепляет меня. До раздражения. Злюсь на свою безотказность, а нужно писать заключительную главу к 5-у тому «Истории украинской культуры», и к Истории Института литературы... Желаю Вам творческого полносилия!
Будьте здоровы и бодры!»

Как и прежде, веря во всесилие Бога, я убеждал себя, что вопреки воле людей Бог непременно оценит мой труд и поможет мне реализовать себя. Мои романы непременно выйдут и будуть жить. Этой надеждой и жил я все эти годы. Но вот и она стала понемногу подтаивать. А потому я писал Николаю Григорьевичу не всегда веселые письма.
А вот еще один характерный ответ на мое письмо, датированный гораздо позже:

«Уважаемый Михаил Николаевич! (Нижняя Ореанда. 1 августа 2005 года).
Прихватил на море Ваше приветствие с Новым годом и письмо, посланное Вами в начале июня из Балаклеи, потому что намерился написать Вам разлогое письмо. Очень Вы взволновали меня этим, написанным после труения колорадских жуков письмом. Тревожит меня совесть, что я вот роскошествую в санатории Верховной Рады, а Вы, от Бога писатель, вынуждены перебегать из вагона в вагонэлектрички, спасаясь от контролеров, потому что не имеете за что приобрести билет.
Вы, бесспорно, мужественный человек. И то, что вы десятилетиями в бедности творили, не покладая рук, верили и как-то, один Бог знает какими усилиями, выдавали свои романы и повести, говорит о могучем духе, который Вас поддерживал, но который, судя по этому письму, начинает угасать.
Вы пишите, что жизнь прожита напрасно, что Ваши книги не нужны Украине. Я не согласен! Жизни Вы еще не прожили. Досадно, чрезвычайно досадно, что тиражи Ваших романов мизерны, что их не знает широкий читатель и что власть не может сделать массовое издание Вашей эпопеи. Но не следует опускать руки. Нужно и дальше бороться за себя... ради людей и верить, что судьба улыбнется Вам.
Что ж, прошлое не вернуть. Ну, не напечатали в «Новом мире», не побывал в Большом театре, не добился признания в Москве. Ну, и что? (А то, дорогой Никола Григорьевич, что тогда, когда я добивался признания в Москве, мне было под сорок, а сейчас мне за шестьдесят. Проходит жизнь, а я так и не добился признания и в Украине. И в Москву не добраться. Билет стоит больше всей моей пенсии, да и здоровье серьезно подводит, и мне ничего не остается, как по -прежнему верить во всесилие Бога — авт.). Разве ты первый, кто надеялся на ласку великих вершителей литературных судеб? Не нужно так близко лепить к сердцу собственные поражения. Я уверен, что Ваше звездное время, время всеукраинского признания — впереди. Ведь такая самореализация ради творческой самореализации не может быть не замечена Господом. Если бы я знал, как исправить ситуацию, я бы не молчал… Не следует вселять в свое сознание мысль о тупике. Нет, будут изменения! Подавать на рассмотрение Шевченковского комитета 5 или 7 книг — безнадежное дело. Но когда бы это был один роман ( в крайнем случае два), то члены комитета прочитали бы. И думаю, большинство склонилось на Вашу сторону. Было бы хорошо, если бы Вы попали в государственную программу изданий. И здесь я готов помочь. И подключить других авторитетных людей. Давайте с этого начнем. Искренне Вас обнимаю! Ваш Микола Жулынский».

«Уважаемый друг Михаил!
Вот я и вернулся из моря в свою до сердечной щемящей боли родную Кончу, ежедневно хожу с Чижом и Генералом де Голем купаться на сахару — намытые олигархами пески. Сколько раз я ходил к Президенту Кучме, пытаясь отстоять природу, Днепр… Впрочем, я хотел о другом. Напишите письмо на имя Ивана Чижа — председателя комитета по телевидению и радиовещанияю с просьбой включить Ваш 2 или 3-томник в план общественно значимых изданий и пошлите мне. 06. 08. 2005 г. Искренне М. Жулынский».

«Доброго дня, уважаемый Михаил! 10 марта 2006
Прочитал Ваше письмо и решил написать несколько слов. Горькое Ваше письмо. Болезненное. Думаю, такое тотальное разочарование писательским трудом вызвано не только тем, что Вам не присудили Шевченковскую премию, что могло бы существенно изменить Ваше материальное положение. Но слышу — не это главное. Знаю, если бы выходили Ваши книги, настроение у Вас было бы лучшим. Правда жизни, правда народных характеров была есть и будет главным смыслом литературного творчества.
Теперь уже поздно Вам, Михайло, отказываться от того, чему Вы так жертвенно посвятили жизнь, ради чего бедствовали, обрекли на обнищание себя, свою семью. Ведь написаны достойные писательской судьбы романы и повести! Пусть их не воспринял В. Полковенко, С. Колесник, Г. Федорив, С. Гречанюк, но никто не имеет права запретить Вам делать то, что Вам выписано судьбой. Это Ваш крест и призвание, и грехом будет, если Вы пойдете против судьбы. Не премии (не лишь и не только премии! ) определяют меру таланта художника.
Не удержусь, чтобы не вспомнить Шевченко:
Вероятно, уже десятое лето
Как людям дал я “Кобзаря”,
А им как-будто рот залито.
Никто не гавкнет, не ругнет,
Вроде бы и не было меня.
Но если Вы и в самом деле считаете, что все написанное Вами — чепуха, графомания, то решительно отказывайтесь от литературной деятельности и занимайтесь выращиванием овощей, разводите пчел. Но я знаю, что ни выращиванием фруктов, ни добыванием меда Вы не займетесь. Будете умирать с голоду, падать в отчаяние, проклинать мир, но будете писать, потому что Вы в плену своих образов, тем, героев, они Вас завоевали. И до скончания века так будет.
Берите себя в руки, мобилизируйте дух, пишите, а я в меру своих возможностей буду Вам помогать. Искренне Ваш Николай Жулынский.
P. S. Кстати, на прошлом Шевченковском комитете мудрый и честный Владимир Базилевский высоко оценивал Ваши произведения, теперь вот Михаил Слабошпицкий говорил, что Вы продолжаете развивать славную реалистичную традицию Панаса Мирного, Андрея Головко, Григория Тютюнника... Это же не один только я Вас ценю. Николай Жулынский».

Прошло время, и Николай Григорьевич вручил мою книгу Президенту и добился, чтобы Глава Секретариата Президента запланировал мою встречу с Президентом:
«Предусмотреть в плане мероприятий по ознаменованию 75-летия Голодомора 1932-1933 годов в Украине встречу Главы государства с писателем М. Олефиренко. Срок: до 12 января 2008 года».
«Слава Богу, — подумал я. — Вот оно и сбывается обещание Николая Григорьевича о напечатании моих книг. До этого я отправил Президенту десятки писем, пять или шесть книг, но все напрасно».
Я четыре раза приезжал по вызову Секретариата в Киев, и ни разу не попал к Президенту. И не только к Президенту, но и к Балоге, который обещал принять меня вместо занятого Президента. За те деньги, которые я занял у своих родственников, чтобы покрыть расходы на дорогу и на проживание в Киеве, можно было издать хорошую книгу.
Я так и не знаю до сих пор, читал ли Президент мою книгу? А если читал, то чем она ему не понравилась? Тем, что я не показал, как кацапы ходят и ищут спрятанный хохлами хлеб? Так это делали преимущественно свои.
Со временем мне пришлось побывать в Кировограде на третьем заседании Координационного совета по вопросу подготовки мероприятий в связи с 75-ой годовщиной Голодомора 1932-1933 годов в Украине. Голодомора, благодаря которому в нашей семье погибло более десяти человек.
Я позвонил Миколе Григорьевичу, спросил будет ли он, как советник Президента, на этом заседании. Сославшись на плохое состояние здоровья, он отказал. Видимо, наша встреча там не устраивала его. Там надо было что-то делать, там могла состояться и наша встреча с Президентом, если бы М икола Григорьевич захотел. Но он, видимо,и вправду заболел или же знал мнение Президента о моей книге и не приехал.
Находясь в зале, я постоянно держал книгу на уровне груди, так что Президент просто не мог ее не видеть ( я сидел в 4-ом ряду, напротив Президента), тем более если такую книгу ему передал М. Жулынский. Затам я написал и передал Виктору Андреевичу записку, касательно напечатанья моей дилогии. Записок было не много: всего пять или шесть. Президент прочитал ее и отложил в самый низ. Он обстоятельно отвечал на каждую, комментируя, давая указания доиздать еще не менее чем тысячным тиражом книгу кировоградского учителя, собравшего список умерших в его родном селе от голода. Я ждал, что он ответит и мне, но он так и не ответил, не счел нужным снизойти. И роман, написанный еще в 1981 году, так и остался за бортом истории и литературы…

Эта поездка с сыном в Кировоград на машине тоже влетела мне в копеечку. Но я ведь надеялся, что если по каким-то причинам не состоялась запланированная встреча с Президентом, то, может, в Кировограде мне удастся наконец-то заявить о себе и своем романе. Не вышло».
Конча –Озерна 16 февраля 2008 года.
«Уважаемый Михаил!
С горечью пишу Вам это письмо, потому что так и не состоялась Ваша встреча с Президентом Украины, о которой я договорился, как Вы знаете, 13 декабря 2007 года. Не знаю, прочитал ли Виктор Андреевич Ваш роман, как обещал, на Рождественские праздники. Вижу, что этой встречи нечего и ожидать до 21 февраля, а в этот день состоится голосование Шевченковского комитета. Не буду Вас обнадеживать, потому что очень сложно добиться Вам в этом году премии, которая Вам, как никому нужна. Потому что это переиздание Ваших романов, это улучшение Вашего материального положения. Николай Жулынский».
«Решил продолжить письмо, друг Михаил, потому что не все сказал, что хотел.
Моя наибольшая боль, это то, что большинство Шевченковского комитета так и не прочитали Вашу дилогию. Я это чувствую. Те, кто проникся судьбой Ваших героев, поддерживают Вас, но это не большинство
Я Президенту говорил, что с позиции чествования памяти жертв Голодомора Ваши романы — как находка, потому что свидетельствуют, что во времена коммунистического режима были честные писатели, которые об этом писали. Кого же тогда отмечать, если не таких писателей, как Вы? Жалко, что Вас так и не допустили к Президенту, ведь это могло бы привлечь внимание членов Шевченковского комитета к Вашим романам. Я говорю, предлагаю читать, убеждаю, но за каждым членом ШК кто-то-таки стоит из столичных писателей-номинантов.
Не отчаивайтесь, если бы не Вы, не Ваши романы, которые так близко воспринял душою, я бы уже вышел из Шевченковского комитета. Не воспринимаю ни системы выдвижения на премию, ни обсуждения, ни самой работы Шевченковского комитета.
Идея Ваших романов так характерологично убедительно отображена, в том аспекте, что вражда, посеянная палачами между ближайшими людьми, прорастет в детях и внуках; близка Виктору Ющенко. Он об этом часто говорит. Он об этом часто напоминает. То, что отдается эхом сейчас в Украине, вторит тем жестоким, нечеловеческим тридцатым.
А мы таки победим! Верьте! Берегите себя! Ваш Николай Жулынский».

И вот я узнаю, что в этом году, при утверждении социально значимых изданий Жулынский вдруг выступил против того, чтобы рекомендовать мою дилогию «Время цветения терна» к изданию, хотя она была в програме. Я не поверил. Но и другой человек подтвердил это. Николай Григорьевич якобы сказал: «Нам нужны другие романы о Голодоморе».
Я не верю, что он сказал это по своей воле. Похоже, на Жулынского оказывают давление . Тот же Президент или же его жена, небезизвестная Катрин. Повторяюсь: правда в голом, субъективном своем виде не нужна никому. Я написал правду, как все было на самом деле, а им бы хотелось, чтобы виновником во всех бедах и несчастьях народа Украины была Россия.
Возглавив впоследствии Коммитет по Национальной премии Украины им. Т. Г. Шевченко и, твердо памятуя мнение Президента о моих романах Николай Жулинский пошел на множество ухищрений, лишь бы не допустить мой роман даже на конкурс.

В мае 2006 года в моей жизни произошло печальное событие, — умерла мать. А в августе того же года в газете «Сільські вісті» была напечатана написанная под впечатлением этого печального события статья: «Україні не до любові». Статья пришлась по душе социалистам, меня отыскали, оказали материальную помощь, пообещали издать мои книги.
Вот какое предисловие написал Председатель Социалистической партии Украины Александра Мороза к сельскому роману в семи томах «Время цветения терна»:
«Когда вы, уважаемые читатели, познакомитесь из семитомником Михаила Олефиренко «Время цветения терна», то поймете, что эти книги написал не просто талантливый писатель, а правдивый летописец истории украинского села. Вместе с героями произведений вы перевернете трагические страницы голодомора 1932-1933 лет, поймете всю жестокость и нелепость сталинских репрессий, почувствуете необоснованность и несправедливость государственных законов, которые болезненно отражались на судьбах крестьян. Такое произведение не могло увидеть свет в прошлые годы, когда автору за освещение подобных тем угрожало, в лучшем случае, изгнание. Однако романы Михаила Олефиренко пробивались через решетки советской цензуры, через тернии шли к своему читателю.
Это настоящая эпопея, портрет прошлой эпохи, который задевает и сегодняшние времена. Через бездарность руководства, власть предержащих, вымирали целые села. Исчезают они с нашей карты и сегодня. Повторяется трагическая судьба хуторов Полтавщины, о которых пишет писатель и которые на протяжении всего XX века боролись за свое выживание. Крестьяне и доныне ищут прибежища в больших городах, за рубежом, навсегда оставляя свои родительские дома, свою маленькую и большую Родину. Мы все в ответе за их судьбу.
Михаил Олефиренко, правда, прямо никого не обвиняет, но, читая книги, каждый из нас придет к выводу — экономическую и социальную политику развития села нужно в корне менять.
Социалистическая партия Украины внесла десятки законов в парламент, направленных на защиту крестьян, результатов их труда. Именно по инициативе социалистов земля не стала товаром, мораторий на ее куплю-продажу продлено. Но, безусловно, нужно еще немало сделать, чтобы наши села не вымирали, а расцветали, а крестьяне имели достойную их тяжелого труда жизнь.
Прочитайте внимательно семитомную эпопею Михаила Олефиренко «Время цветения терна» — и вы поймете, что в украинской прозе появилось новое имя, зрелый прозаик со своим стилем, миропониманием, со знанием глубин народной жизни.
Именно поэтому Социалистическая партия Украины, Харьковский областной комитет СПУ и решили инициировать издание книг этого выдающегося знатока истории украинского села. Пусть ему еще долго пишется и легко живется. Александр Мороз.
Из этого предисловия видно, что социалисты собирались издать все мои книги, но почему-то издали только одну: «Стожары». Спасибо и за это.
И пусть мои книги вышли ничтожными тиражами, но они не оставили равнодушными читателей. Мне, в Шевченковский комитет, в администрацию на мое имя идут письма. Вот они:
«...На Миргородщине знакомство с романом «Стожары» состоялось еще в 90-ые годы, когда он печатался в журналах «Вітчизна» и «Київ»». Роман написан в лучших традициях украинской прозы и имеет большой спрос у читателей. Лишь массовое издание романа удовлетворит спрос всех желающих прочитать это действительно народное за истоками и талантливое за написанием произведение». Зав. Миргородской районной библиотекой Одай К. Г.

«...Роман «Стожары» имеет большой спрос у читателей Великобагачансъкой ЦРБ. За короткое время его прочитало более 70 человек. Читатели отмечают литературное мастерство и реализм автора. Книга в библиотеке не залеживается. Люди из отдаленных сел приезжают в район, чтобы прочитать роман «Стожары». Между читателями часто возникают дискуссии относительно прототипов героев и изображаемых событий». Зав. отделом обслуживания В- Багачанской ЦРБ Россоха Г.С.

«....Роман М. Олефиренко «Стожары» будто песня. Вот уже в течение почти 5-ти лет его не возможно застать в библиотеке. Он буквально переходит из рук в руки. Это действительно народный роман. Люди, которые никогда не были читателями библиотеки, записываются, чтобы прочитать эпопею «Стожары». Зав. Гоголевской сельской библиотекой Бабич А. Г.

«Знание истории своей страны — одна из предпосылок успешного продвижения в будущее. Потому произведения современных писателей, в которых изображается жизнь и передаются думы наших предков, тех, которые жили очень давно, и тех, которые творили своими скромными делами современную историю, чрезвычайно важны для современников.
Одной из таких книг есть роман М.Олефиренко «Стожары». Почти столетний период жизни одного из полтавских сел показан. Радости, беспокойства, счастье и несчастье его жителей вызывают неподдельный интерес у его читателей. Сразу после появления первых томов книги в школьной, сельской библиотеках села Устивица, жители которого стали прообразами героев романа, с разными эмоциями отнеслись к этому произведению.
С уверенностью можно утверждать, что безразличных не было. Даже через год после выхода книги достать экземпляр для прочтения чрезвычайно тяжело. В обеих библиотеках сложилась очередь из желающих прочитать его. Роман изучается на уроках литературы в местной школе. Выпускница 11 класса Баранская Таня на основе романа написала и защитила научную работу в Малой Академии Наук по теме «Голодомор — трагедия украинского села XX века».
Споры о героях романа, причинах и мотивах их поступков продолжаются повсеместно, поскольку события романа не могут оставить безразличным ни одного, кто прочитал хотя бы несколько его страниц». Директор школы И. М. Ващенко

«Роман читается с восторгом. Особенно меня привлекает язык, тот народный, безусловно полтавский диалект, которым написано произведение». В. Кириченко. г. Балаклея.

«Когда я показал Вашу книгу в депо, то у меня ее, буквально, вырвали из рук и теперь читают, и я не могу вернуть ее назад! Скажу Вам откровенно: Ваша книга — это шедевр о геноциде украинского народа. По эпичности изложения напоминает «Водоворот» Тютюнника, или же «Тихий Дон» Шолохова. По натуралистическому (естественному) изображению «Землю» Эмиля Золя. А в одном из Ваших персонажей я увидел себя.... Вернувшись в 1952 году из ссылки, я стал работать бригадиром по ремонту вагонов, выступил с критикой всех недостатков, призывая побороть их, за что вилетел из депо, будто пробка из шампанского, благодаря начальнику депо Киршбауму…» А. Руденко. г. Полтава.

«У меня нет слов, чтобы описать свое состояние, когда я читала романы М. Олефиренко. Они написаны так, что я не могла от них оторваться. Чувства людей, страх за близких, сложные взаимоотношения в семьях, в селах между жителей, описание природы и ужас голодовки — все это встает перед глазами, захватывает и не отпускает. Эту книгу, прочитав, не забудешь! Она заставляет думать, чувствовать, ценить, любить. Написана она умным, цельным человеком, патриотом, любящим свою землю, свой народ, человеком с корнями». В. Плахтий, .г. Кременчуг.

«Прости, не разглядел в собственном доме высокого гостя. Понимание пришло, когда принялся читать Книгу. Тяжелый труд, но и высокий результат Поздравляю!
Рад, что судьба свела меня с человеком, который так в совершенстве владеет художественным словом». А. Сазанский. г. Миргород.

«Мастерски, я бы сказал, гениально описана жизнь собаки Герды. Это напоминает «Холстомера» Толстого, «Белый Бим, черное ухо» Троепольского, «Белый клык» Джека Лондона». А. Руденко. г. Полтава.

«Большое Вам спасибо за интересную и поучительную книгу, которую Вы выслали мне и которую я только что прочитал. Я приглашаю Вас к себе в гости. Поедем в Карпаты, познакомитесь с жизнью гуцулов. Творческих Вам успехов!» А. Лесицкий. с. Бурдякивцы. Тернопольская обл.

«Прочитала ваши статьи. Я очень поражена Вашим письмом. Хотела прочитать Ваши книги, но их нет в библиотеке». В. Кондратюк. г. Дрогобыч.

«Книги М. Олефиренко пользуются большим спросом у читателей, на полках они не лежат ни одного дня. Читатели делятся впечатлениями о прочитанном и приглашают желающих в библиотеку, чтобы передать книгу из рук в руки. Люди, которые никогда не ходили в библиотеку записываются в нее, чтобы прочитать книгу «Время цветения терна», «Стожары». Зав. библиотекой Н. Фесенко.

«Не хватает слов, чтобы выразить свое впечатление от прочитанного. Дорогой наш замляк, мы гордимся тобой, мы безгранично за тебя рады. Мы благодарны тебе и низко кланяемся за счастье читать твои произведения». Н. Дзябенко с.м.т. Великая Богачка.

«Читали дилогию «Время цветения терна», «Стожары» всей семьей, миловались родной украинской речью. Дети основательней и глубже знакомились с историей своего народа. Автор имеет какую-то своеобразную систему, стиль, присущий только ему одному. Очень трогательно описан украинский быт». Т. Дащенко, г. Балаклея.

Язык автора настоящий — полтавский. Опираясь на реалистические традиции, автор создал роман, которому нет равных в украинской литературе». И. Верненко, г. Харьков.

«Недавно прочитала роман «Время цветения терна». Ничего подобного не читала, хотя и прожила долгую жизнь. Мне 75 лет. Я низко кланяюсь талантливому автору и с нетерпением жду его книг в библиотеке». Г. Страшко. г. Миргород.

«Пишет Вам горячая Ваша почитательница, десятиклассница Баранская Ольга. Недавно прочитала Ваши прекрасные «Стожары». Меня очаровал чрезвычайно глубокий и колоритный мир пословиц, поговорок и народных поверьев, богатейший и разнообразный украинский язык. Читая «Стожары», я лучше выучила историю родного края и, вообще, хорошо провела время. Очарована видами родного Псла, лесов, родного края. Я горжусь тем, что я Ваша землячка, что родилась в одном селе с таким талантливым писателем».

«Не имея никакого отношения к филологии, дилетантка в литературе, не могу удержаться, чтобы не выразить своего мнения о произведении М. Олефиренко «Стожары». Уже не мечтая о будущем, не имела желания погружаться и в прошлое. Эмоционально сдержанный язык писателя не оставил меня безразличной ни к судьбам людей, ни к творчеству писателя. Плакала. Размышляла. Вспоминала родителей, дедов, прадедов... Хотелось крикнуть куда-то в пространство( как сейчас принято говорить — вионосферу): давайте, наконец, будем людьми! Давайте, наконец, делать верные выводы, учиться на ошибках предков. И не делать своих. Не дебилизоваться. Мы — ЛЮДИ». Л. Скляр. г. Миргород.

«Боже, что это за книга! Правдивая, доступная, она вернула меня в мое село, в мое детство! Мне дали ее прочитать на двое суток. Я читала ее запоем и денно и нощно. Купить ее нигде невозможно, нет ее и в библиотеках. К большому сожалению». Дамяненко-Мазур. С. Краснознаменка. Гадячский р-н.

Пожалуй, хватит.
Я не написал и сотой доли того, что мне удалось пережить за эти годы. Не вспомнил многих людей, писателей, которые помогли мне добрым словом в трудную минуту. Того же А. Иванова с которым встречался дважды,дважды икоторый подписал мне свой «Вечный зов», прекраснейшего человека и земляка В. Пьянова, главного редактора журнала «Иностранная литература» В. Лакшина и много-много других.

Вспомнился еще один эпизод. Стою вечером, на закате солнца у дороги сразу за городом Чугуев с премией им. П. Василенко в кармане, врученной мне на «Печенегском поле», в размере тысячу рублей, голосую и боюсь, потому что давно не держал в руках подобных денег. За такие деньги могут и убить, не дорого возьмут. Никто не берет, водители знают — у людей денег нет, каждый норовит проехать на «халяву», потому и не берут. И вдруг останавливается «мерседес», хотя я и не поднимал руки, решив, что если «москвичи» не берут, грузовые, то «мерседес» тем более не станет. Но он остановился. И это, после многочасового голосования, было как знак Божий.
Познакомились. За рулем оказался полковник КГБ Воропаев Сергей Викторович, заместитель начальника Донецкого КГБ по борьбе с экономической преступностью. Теперь же еще и предприниматель.
— У Ахметова тяжелая промышленность, у меня легкая, — пошутил он. — У меня сеть кафе в Донецке. Приезжайте на недельку, отдохнем, попьем пивка. А вы чем занимаетесь?— спросил он у меня.
— Мне нечем похвастаться. Я в школе.
Родом из Чугуева, он признался, что в детстве он очень хотел стать писателем, но судьба распорядилась по-иному. Он участвовал в расследовании многих громких дел, в том числе и причинах аварии на судне «Новороссийск», крушении моста и гибели людей на Волге. И только после этого откровения я признался, что я писатель и, вынув, подарил ему свою книгу «Стожары». Теперь он уже настаивал, чтобы я приехал к нему. Но все как-то не получалось. Приехал я в Донецк только года через два с братом.
Он завел нас в кафе и приказал обслужить по высшему разряду за его счет, а сам на время куда-то уехал.
А когда вернулся, сказал:
— Просите любые деньги для издания книги, я вам помогу.
Я попросил пятьдесят тысячь. На то время это были большие деньги.
Но приближались выборы. И деньги ушли на совсем иные цели. Наверное, я все-таки много попросил.

Так же, ничем существенным в области литературы пока еще не увенчалась встреча и с киевским предпринимателем Файдуном Николаем Ивановичем, с которым мы подружились, человеком большого сердца и великого государственного размаха ума, не однажды помогавшего мне материально и поддерживавшего морально.
Пожалуй хватит.
Я не написал и сотой доли того, что мне удалось пережить за эти годы.
Не вспомнил много людей, писателей, которые помогли мне добрым словом в трудную минуту. Того же А. Иванова с которым встречался дважды, и который подписал мне свой «Вечный зов», критика В. Пьянова, главного редактора журнала “Иностранная литература” В. Лакшина, и много-много других.
Несколько раз я был близок к самоубийству: жизнь прожита зря. Прошли годы, а я так и не стал писателем. Заканчивается правление В.А. Ющенко, а мои книги, как когда-то обещал М. Жулынский, так и не вышли. Моих книг по прежнему нет в библиотеках. Единичные, мною подаренные экземляры — не в счет. А могли бы быть.

Могли бы, если бы я не был левшой и подчинялся общепринятым правилам. Да и не такой уж это, по моему мнению, значительный изъян - быть шульгой.
Лесковский левша, которого никто не пытался переделать на правшу, как известно, подковал блоху.

5. 06. 2009 — 29. 06. 2009 г. г.

<< НА ПЕРВУЮ